Но ведь предстоит разговор с редактором, который даже розы может посчитать пережитком. Выпить, что ли? Он заглянул в кафе и проглотил стаканчик золотистой жидкости. «Золотистой», – с отвращением повторил он это слово. Ко всему есть бесплатное приложение, отдельно взятые слова утеряли свой смысл. Обычно говорят: «хороший человек», как будто мало сказать «человек». Фу ты, черт, опять он, кажется, расфилософствовался. А редактор небось рвет и мечет. Он ускорил шаги. Ах, розы-то позабыл в кафе, да ничего, им хозяин найдется.
На стенах типографии синими и красными буквами написаны лозунги, призывы. Их писали в двадцатые, тридцатые годы по-армянски, по-русски, по-азербайджански. А по-курдски ничего нет. Ну да, конечно, ведь курдскую газету совсем недавно стали издавать. Справа и слева от него проходили усталые люди, которых он знает вот. уже восемь лет.
– Привет, дядя Самсон…
У Самсона семеро детей, вот ему и приходится вкалывать по четырнадцать часов в сутки. Иногда засыпает на работе. Левон ощупал свой карман, – кажется, одна из роз сохранилась. Подарит ее корректорше, она девушка некрасивая, кто станет подносить ей цветы?
– Где же ты был, милый мой?
– Дома.
– И что ты там делал?
– Лежал и думал.
– А дальше?
– Дальше мне позвонили из типографии. Я оделся, по дороге улыбнулся одной девушке, купил розы для Сусан…
– Спасибо, – ответила Сусан.
– Ты что, смеешься? – спросил редактор.
– Над кем?
Редактор ни за что на свете не сказал бы «надо мной», поэтому пришлось смолчать. В руках он держал толстый красный карандаш, и веки его были воспалены, словно он обвел их красным карандашом.
– Материальчик-то твой я снял.
– За этим только и вызывали? А почему, можно узнать?
– Потому, что ты сам не знаешь, о чем пишешь.
– Лучше всего получается тогда, когда не знаешь, о чем.
У редактора был очень усталый вид, а ему еще предстояло достать в магазине мацун.
– Итак, хочешь знать почему?
– Редакторов не спрашивают почему, особенно ночью, в типографии…
– Не к месту остришь, голубчик. Этот твой чудо-врач спит с медсестрой. В горком поступил сигнал. А еще двоих детей имеет…
– Кто, медсестра?
– Нет, герой твоего рассказа.
– И из-за этого вы сняли материал?
– А тебе мало? – Редактор подумал, что так поздно нигде не найдет мацуна и Арма опять станет пилить его и сетовать, какая она несчастная.
– Ну, так я пошел.
– Погоди, я с тобой.
Во дворе редакции стояло несколько автомашин.
– Привет, Кероб, – сказал Левон.
Кероб, как всегда небритый, сидел у руля, сжимая в пожелтевших зубах черный мундштук. Дверца машины была открыта.
Удлиненный его профиль казался обломком скульптуры египетского фараона. Впечатлению мешали только глаза, живые, с болезненным, лихорадочным блеском. Кероб работал по ночам, днем он трудился еще где-то. Его трубка искрилась огоньком в зубах, а глаза горели между бровями и скулами. Трубка скоро погаснет, но это ничего, можно запалить другую или одолжить папиросу. А если погаснут глаза?… Вот и опять я ударился в философию, подумал Левон… Но о Керобе он думал часто. Интересно, когда этот человек спит? По воскресеньям?… Такие люди рано умирают, как будто для того, чтобы восполнить недостаток в сне. Левона всегда тянуло поговорить с Керобом, но тот уклонялся от бесед. Уж лучше поспать, если выдался часок-другой, чем языком чесать.
– Кероб!
– Ага…
– Как учатся дети?
– У-учатся…
– Как, я спрашиваю?
– Чего там, учатся. Посплю малость, а то он сейчас придег.
Кероб закрыл глаза, сделавшись еще более похожим на египетского фараона.
– Кероб, слышишь?
– Ну, чего тебе? Не мешай, он сейчас придет.
– Сердитый он очень.
– Мне-то что.
«Этот Левон неплохой парень, – думал Кероб. – Всегда за руку здоровается и не интересуется, на что я содержу детей. Кому какое дело, все равно никто ничем не поможет». Сквозь сон он вдруг подумал о том, что в машине масла осталось всего ничего, а им еще по всему городу гонять в поисках мацуна.
Любопытно, – вчера, выкроив время, немного вздремнул, но вдруг как вскочит: внук Араик, сын старшей дочери, ухватил его за нос и пытался влить в рот воды. «Ты что, Араик, сдурел?» – «А дедушке надо лекарство пить». Как-то малец заприметил, как пьет дед лекарство, и вот… Все очень смеялись, а внук удивленно таращил глазёнки: разве он что-то сделал не так?
– Левон?
– А?
– Чего не женишься?
– Кому это нужно?
– Внуки у тебя будут.
– Внуки? – Левон оживился. – Так сразу и внуки?
– Почему сразу? – спокойно заметил Кероб. – Сначала пойдут дети, потом внуки.
Темнота сгущалась, окна типографии светились ярче, словно глаза– больного' с высокой температурой. На стеклах все еще виднелись следы от марли, которой накрест заклеивали окна в войну. Хороший был клей, думал Левон, не отмылся до сих пор: хотя неизвестно, хороший или нет, ведь Ереван-то не бомбили. Кероб уже спал сидя, уронив руку на руль.
– Молодец, что подождал, – сказал редактор, открывая дверцу и садясь в машину. – Поехали.
Кероб даже не открыл глаз. У него лишь дрогнула правая нога, пальцы царапнули руль. Дорогу он знал наизусть, казалось, мозг и зрение участия в движении не принимали. И было неясно, кто больше машина, он или автомобиль. Левон взглянул на часы – ровно одиннадцать.
– О мацуне забудь думать. – В неслужебное время Левон говорил редактору «ты».
– Тот магазин, что рядом с оперой, закрывается в одиннадцать. Устал я. И виноват в этом не кто иной, как ты.
– Я?
– Если бы не ты со своим врачом, давно бы я достал мацун.
Левон глядел на усталый профиль редактора и видел в темноте один его глаз. Красная линия под глазом казалась сейчас черной, словно карандашом проведенной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35