Есть святыни. Наверное, зря он погорячился, может, этот щенок и неплохой парень. Может, именно его отец остался в Керчи, а дед – у стен Карса, и прадед похоронен на кладбище в Старой Джуге, которое вскоре станет дном водохранилища. А может, отец его жив-здоров, играет сейчас в нарды с соседом, дед получает пенсию республиканского значения за защиту Заманлинского моста or дашнаков. Может, он в самом деле не дрянь, этот парень, просто распетушился, решил пошутить, а как это делать, чтоб себе потом в душу не наплевать, пока не знает Что меняется от этого – мир, могилы Асмик и Сероба, цвет воды в Керченском проливе?
– Здорово ты ему врезал, – сказал Каро. – А я-то думал, что правой рукой ты только ручку умеешь держать.
– И еще руку молодой девицы, – добавил Артак.
– Может, повторишь? Чем плоха рожа? – Карлен показал на Каро. – Сытый, новобрачный, с вычищенными зубами.
Нет, Севан не был фальшивым.
В темноте воды его были темны и неподвижны, а на полуострове вдали светили монастыри, как свечи.
– Хорошо осветили, – сказал Карлен.
Выпили молча.
Молчали.
Лучшие драмы в мире не будут написаны только потому, что артисты на сцене не могут долго молчать.
А люди в жизни могут.
13
– Прочитал я, – сказал редактор. – Что ты хочешь, чтобы газету закрыли?
– Хочу. – Левой серьезно и спокойно посмотрел на сидящего перед ним редактора.
– Я не шучу.
– Я тоже.
– Вечером на бюро обсуждение. Если хочешь, чтобы напечатали, придется многое изменить.
– Когда едешь?
– Э… – редактор глубоко вздохнул. – Степанян говорит: «Поедешь после бюро». Сейчас был, бы далеко. – Он помолчал, посмотрел в окно, взгляд его словно проник в какие-то дали, и он что-то понял. – Вряд ли отпустит. Не знаю.
– Говоришь, надо менять?
– Да пойми же ты наконец, Левон, милый. – Он вдруг весь подобрался. – Я прочел твою статью Арме, представь, она расплакалась, с сердцем стало плохо. Она соседям рассказала и управдому.
В Левоне вновь проснулась злость, вдруг стала невыносимой эта комната, эта сладкая беседа с подковырками и недомолвками, но он сдержался, только сказал:
– А мнения своей маникюрши она не спросила?
– Все шутишь? – Редактор слегка поморщился, словно вместо минеральной воды хлебнул водки, потом быстро опомнился, вытер рот, погасил в себе какой-то трепет, нашел нужную маску. – Тебе бы не у нас работать, а в «Возни», товарищ Акоп Паронян.
– Не примут меня туда.
– Почему? – по-детски удивился редактор. Маска на миг сползла с его лица, и оно снова сделалось беспокойным. – Почему же?
– «Возни» – серьезный журнал, читаешь, и хочется плакать. А Паронян писал веселые вещи.
Редактор рассмеялся.
– Ну, я пошел, вечером увидимся, – сказал Левон.
– Как знаешь. – Редактор с тоской взмолился: – Вечером не болтай лишнего, не надо, и без того Степанян…
Левон вдруг обернулся:
– Знаешь, где бы ты был на своем месте?
– Где?
– В должности заведующего складом взрывчатых веществ. Там бы оценили твою осторожность. Пока.
Кажется, дверь кабинета была одного цвета с несгораемым шкафом, тяжело обосновавшимся в углу. В громадном этом шкафу редактор хранил круглую печать да еще записную книжку… с телефонами знакомых женщин.
– В храбреца играешь? – сердито пробурчал редактор.
– Играть еще не научился.
– Научишься…
– А что ж… С таким режиссером, как ты… Да и грима сколько хочешь.
Несгораемый шкаф был металлический и холодный, а дверь кабинета мягкая, со слоем ваты под дерматином. Сейчас применяют пенопласт, – и дешевле, и клопы в нем не заводятся.
– Я пошел, – сказал Левон уже в который раз и понял, что ему не хочется уходить, а хочется посидеть на мягком стуле и поболтать с этим человеком, к которому он не испытывает ненависти, с которым совсем не хочет спорить и что-то ему доказывать.
Левон устал. Но тут он вспомнил, что через час-полтора будут оперировать Ваграма. Внутри у него натянулась какая-то струна, все остальные вопросы отошли далеко, стали разноцветными воздушными шарами, взлетели в воздух и исчезли.
В больничном дворе ожидали мать, жена брата и мужчина в очках, Арам (заместитель брата, он как-то видел его у Ваграма).
Мать молча посмотрела на Левона.
Под слепящим солнцем она походила на эбонитовую статую черной старой орлицы, сидящей на электрическом проводе, ей нипочем ток, проходящий по проводам, она молча сидит и чего-то ждет.
– Ну что, говорил с ним'
– Другого выхода нет, мама.
– Повидал его?
– Профессора? Еще вчера.
– Он уже пришел, ступай еще раз поговори, посмотри, что можно сделать.
Он поднимался долго по стершимся ступеням. Сторож больницы знал его, Левон всегда здоровался с ним за руку, всовывая ему при этом смятую рублевку. Сторож успел рассказать, что у него четверо детей (три взрослые девочки). Ступени лестницы напоминали старые монастырские плиты. Левон вспомнил, как, возвращаясь в час ночи с Севана, они пошли в сквер и долго искали свободную скамейку. В саду было темно, громкоговоритель не орал, в аллеях забыли выставить щиты с изображением деревьев; впрочем, весна только начиналась, все будет – и громкоговорители, и фонарь над каждой скамейкой. «Стареем», – уже в сотый раз заметил Рубен. На одной из скамеек парочка словно бы воплощала скульптур «Поцелуй» нашумевшего маэстро. «Над нами смеются, – сказал Карлен, – услышав, как те тихо засмеялись. – И чего нас сюда понесло?» Раньше в городе приличного сквера не было, и единственным пристанищем для влюбленных служили стены недостроенных домов. «Ничего мне не надо, только бы еще раз прийти сюда, как эти», – сказал Артак. «У нас так уже не получится, – философски заметил Рубен, – мы бы кинулись искать хату с диваном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35