И Левон вспомнил последнюю ночь брата. «Выживу?»
«Конечно, что ты говоришь».
Ваграм смотрел по-детски жалобно, словно от Левона зависело все, словно он был богом…
– Я пойду. – Папка была зажата под мышкой у Арама. – Если что осталось, заберу потом…
Левон смотрел на него и думал, какое этот человек имеет отношение к его брату, к бумагам, к свету в его доме, который Левон недавно зажег.
– Знаете, мне еще надо зайти за ребенком в школу, до семи часов… Так что… В английскую школу ходит.
– Кто?
– Мой сын Андраник.
– А-а… Ну конечно же, идите, я позвоню, если что. До свидания.
– До свидания… Я многим ему обязан. Жизнью обязан.
– Кому?
– Товарищу Шагиняну.
– А-а. – Левон внимательно посмотрел на стоящего перед ним человека, который уносил под мышкой рукописи непрожитых лет брата. – В каком классе ваш мальчик?
– Во втором.
– Это хорошо.
«Сумма аванса, взысканная по приходному ордеру центрального универмага…» А строчкой ниже: «…И время делает из меня пепельницу». Там же, строчкой ниже!.. Все параллельно – сумма аванса и «время делает пепельницу». С ума сойти. Время засыпает пеплом сердце, мозг, надежды человека. Постепенно. Или сразу?»
Левон перестал читать, собрал все бумаги в одну папку и крупными буквами надписал:
«Бумаги Ваграма».
Он прочтет их потом, будет читать всю жизнь, и они вечно будут мешать ему поверить в то, что он способен понимать людей.
Вечером позвонил невестке.
– Был у Ваграма на работе, потом у вас дома.
– Что там?
– Сейф вскрывали.
– И что в нем было?
– Да ничего. Все в порядке. А из дома кое-какие папки забрал Арам.
– Арам?
– Да, он займет должность Ваграма.
……………………………………………………
– …Среди бумаг я нашел стихи.
– Чьи стихи?
– Его. Очень грустные.
– Да-а? Не читала. Он, кажется, действительно по ночам что-то все писал…
Левон медленно опустил трубку.
Скоро невестка позвонила сама.
– Что-то разъединилось?…
– Не знаю. Сейчас телефоны плохо работают.
– Да-да! – Невестка ничего не поняла. – Утром звонила подруга…
И Левон опять отключился:
– Спокойной ночи.
16
Тополь, видневшийся через стеклянную стену ресторана, был выше Арагаца. Тополь находился на другом берегу Касаха, Арагац – далеко, тополь казался выше. Левон разглядывал тополь и как-то обмяк. Действовали коньяк, папиросный дым, и только чашечка кофе отчаянно боролась за ясность его ума. После напряжения последних дней он впервые чувствовал приятную истому, словно сидел на солнце, голый и опустошенный. В село он приехал утром, спустился в ущелье, сел на Петушиный камень и стал смотреть на волны, как тогда. Волны были уже не те, что унесли бумаги Ваграма. Те давно достигли морей-океанов и не вернутся назад, а для камней не существует прожитых или непрожитых лет.
В ущелье не было ни души, а шум реки – самая приятная тишина. (О, если бы люди умели молчать! Вспомнились слова Каро: «Разговаривать люди учатся первые два года, а всю остальную жизнь хотят научиться молчать. Порядочным людям это не удается…») Вчера, когда он вернулся домой, позвонила Нвард. Обычные расспросы, – и вдруг: «Прошу, пойми меня правильно, я как человек… ты понимаешь?., не могла…» Левон тоже что-то сказал. «Не обижайся, пожалуйста, по-человечески я вполне согласна с тобой, но…» Как гнусно! Официант поставил перед ним еще одну чашечку кофе и посмотрел на Левона удивленно и со скукой, потому что в ресторане он был один. В это время здесь никого не бывает, а вечером рассаживаются вокруг столов, начинают шуметь, пить, ругаться, потом целоваться. Или наоборот – сначала будут целоваться, потом ругаться. Когда-то он шутил: «Человек после большого напряжения должен автоматически выключаться на некоторое время, как холодильник…»
Не знал он, что наступит день, когда он изо всех сил будет стараться отключиться, но ничего из этого не получится. На словах все легко. Чего хотела Нвард? Он не нуждался в ее объяснениях, ему вообще ничего в этот день не нужно было. Левон вдруг улыбнулся, вспомнив Папикяна: «Тикуш очень обиделась, а Парнака я как следует выругал за портрет, чтобы впредь не шутил. Тикуш сказала, чтоб в следующий раз с невестой приезжал». Со смертью каждого близкого человека умирает и какая-то частица нас самих. Но смерть каждого близкого человека в то же время обязывает нас прожить его непрожитые годы, выпить вино, что он не успел выпить, и даже долюбить то, чего он недолюбил… Странные эти мысли назойливо обступали его, он старался заглушить их коньяком, клубами дыма.
– Еще коньяку.
Официант смиренно посмотрел на него.
– Не много ли?…
– Неси. – Он с трудом удержался, чтобы не нагрубить. В другое время взорвался бы, слова летели б из него, как пробка из шампанского.
Тополь выше Арагаца, эта мысль снова пронеслась в голове, и он с удивлением подумал о последних десяти – пятнадцати днях. Потом вступил в молчаливый диалог с самим собой. Такое с ним случалось и прежде. Левон сидел один, воображая самого себя за другим концом стола. Это бывало в минуты душевной напряженности, а душа ведь так же материальна, как тело, и тоже устает от одной и той же позы, одних и тех же чувств, одной и той же печали. Душа, вроде тела, наверное, садится, нагибается, барахтается. Пустяки, просто человеку иной раз хочется остаться наедине с самим собой, лицом к лицу с собой, хочется расщепиться, как ядро атома. Магнитофон, записывающий внутренний диалог. Если бы такой магнитофон существовал, он бы зафиксировал разговор Левона с Левоном…
– Устал я.
– Ну и что! Ты ведь живешь, пьешь коньяк, жизнь продолжается. Вот только что и анекдот слушал, и смеялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35