– Так… Где вечерять желаете? Здеся или в избе?
– Мальчики, давайте здесь, на воздухе.
– Оно, конешно, вам на воздухе интереснее. Дак тади стол надобно выставить. Там у меня и миска гдей-то была. Только беда, ложек нету, одна-разъединая.
– У нас есть картонные стаканчики.
– Ну тади можно и кушать.
Кличут Гойю Надцатого. Тот молча протягивает руки к огню, потирает выпачканные мелками легкие долгопалые ладони. Взгляд у него далекий, отсутствующий, как у пророка, и видно, что весь он еще там, на берегу, где осталась его тренога.
Из избы выволакивают стол и лавку, ставят между костром и стеной сторожки, из камней и досок сооружают еще сиденья. Шурочка достает из рюкзака хлеб, полкраюхи сыру, стопку бумажных стаканчиков. Савоня щепкой поддевает ведерную дужку, на ходу обдувает днище и водружает ведро с ухой на середину столешницы. Все рассаживаются с тем нетерпеливым оживлением, которое всегда сопутствует еде под открытым небом.
– А вы что же? – спрашивает Савоню Шурочка, разливающая уху по стаканчикам, которых хватило и под водку.
– Кушайте, кушайте, – мнется в стороне Савоня, – я тут за теплинкой послежу.
– Давай, б-батя! – Дима-маленький выставляет три бутылки «Столичной». – Пропусти лампаду.
Савоня, поупорствовав для приличия, присаживается на краю скамьи рядом с Гойей Надцатым, вешает мичманку себе на колено, приглаживает волосы, сквозь остатки которых проглядывает младенчески розовый череп, и, пока Дима-маленький откручивает пробку и разливает всем по бумажным стаканчикам, сдержанно покашливает, делая вид, что осматривает кровлю сторожки. Тем временем Шурочка разливает уху и на обрывках газеты кладет перед каждым по куску рыбы.
– Ой, давайте, давайте! – торопит она. – Есть хочу – умираю!
Стукаются мягкими, гнущимися под пальцами стаканами, Савоня привстает, тоже тянется чокнуться: «Побудем живы, дак…» – выпивает свое степенно, с праздничной торжественностью.
Уха получилась хороша – крепка, навариста, с душистой янтарной пленочкой, и все набрасываются на нее с азартным упоением.
– А вы знаете, – неожиданно разговорилась Рита, платочком вытирая запотевшие очки, – я ведь чуть было не уехала рейсом «Москва – Астрахань».
– Перепутала теплоходы? – усмехается Дима-большой, обирающий мякоть с лещевой хребтины.
– И ничего я не перепутала. Просто не достала путевки. За два дня до меня последнюю продали.
– Суду все ясно.
– Предлагали на сентябрь. Но куда же я в сентябре? В сентябре занятия.
– А что в Астрахани?
– Как – что? Туда и обратно. Есть такой рейс. Пришлось, как видите, плыть совсем в другую сторону.
– А какая разница?
– Не загоришь, зиму будешь бегать бледной дурочкой.
– Бегать черной дурочкой лучше?
– Но в общем-то я ничего не потеряла. Здесь, оказывается, тоже неплохо. И потом, все на юг и на юг, ужас!
– К-кому добавки? – Дима-маленький, взявший на себя роль виночерпия, отшвыривает через плечо пустую бутылку и распечатывает новую. Шурочка тоже не забывает подливать юшки и оделять рыбьими ломтями, набитыми желтой икрой, похожей на пшеничную кашу.
– Ой, мальчики, не могу! – наконец переводит она дух и двумя пальцами трясет на груди свитер. – Ах, жарко стало!
– Накижалась? – хохочет Дима-большой.
– Ужасно как наелась!
– Давай отстегну юбку.
– Димка, ты невыносимый тип! – обижается Шурочка. – При тебе нельзя ничего сказать. Отчего ты на себя напускаешь?
– На меня дурно влияла улица.
– Болтун! Ты лучше скажи, за что тебя отчислили из института?
– Не отчислили, а ушел по собственному желанию. Как в Одессе говорят, это две большие разницы, мадам.
– Нет, правда. Ты прошлый раз что-то такое говорил… Что-нибудь натворил, да?
– Бывает, Шурок, бывает…
– И что ты будешь делать, несчастный?
– Поеду к бабке в Тюмень, у нее там корова. Или к Димке в Калугу. Буду помогать ему отливать зубы для пенсионеров.
– А разве наш маленький Дима протезист? – изумляется Шурочка. – Димчик, правда? Ты зубной техник? Ни за что не подумаешь!
Дима-маленький, сияя золотым зубом, прикладывает бутылку к сердцу.
– Какой-то там отливщик в платной стоматоложке, – хохочет Дима-большой.
– Так точно, в б-блатной! – выпаливает Дима-маленький.
– Но калым имеет. Так что можно выходить за него замуж. Правда, зашибает маленько. Все брови стер.
– При чем тут брови? – не понимает Шурочка, и оттого все взрываются дружным смехом.
– На бровях ходит!
– Ладно трепаться! – смущается Дима-маленький.
– А хотите номер? – регочет Дима-большой. – Это как я первый раз с ним встретился.
– Брось, ну, с-сказал… – еще больше краснеет Дима-маленький.
– Захожу, значит, в туалет… Где-то под Кимрами. Смотрю, стоит, чуб на глаза, в зеркало глядится. А самого ведет из стороны в сторону, мордой не может попасть в зеркало.
За столом прыскают.
– Ты чего, спрашиваю, дверь ищешь? А он мне: с-слушай, друг, ув-важь… Познакомь с какой-нибудь… А я, приедешь ко мне в Калугу, з-зубы тебе з-зделаю…
– Ой, не могу! – виснет на руке Димы-маленького Шурочка. – Бедный мой Димульчик! И что же?
– Сам, говорю, не можешь познакомиться, что ли? А он: всех уже расхватали, падлы! Есть, говорит, одна, в семнадцатой каюте, да у нее ангина, горло перевязанное, не хочет со мной р-раз-говаривать.
И опять дружный взрыв хохота, смеется и сам Дима-маленький.
– И ты пообещался? – топочет в изнеможении Шурочка.
– А как же! А иначе не уходит. Там же, в гальюне, заключили трудовое соглашение.
– Ну хохмач!
– Предложил познакомиться с одной. Вы все ее знаете, толстая такая, чулки все на палубе вяжет.
– Тетю Феню? Ой, обхохочешься!
– А ему какая разница?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20