Однажды Павлик, сплетая ноги в узоры молний на грозовом небе, вбежал в его дом и с порога закричал:
- Моя жена тебя любит, любит! Теперь я раскусил все это!
Высказавшись, словно бы молниеносный Павлик вдруг жалобно задрожал, как безволосое, гадко нагое существо на морозном ветру. Север еще не успел встрепенуться и забеспокоиться и только на скорую руку возразил:
- За что ей любить меня?
- Ты что мне буднично отвечаешь? - запротестовал Павлик. - Ты же понял... и как не понять? Не до обыденности мне, когда такой расклад! Тут драма. Я напьюсь!
- Ну что ж, рассказывай.
- Ты в тот день, когда мы случайно встретились в роще, показался ей необыкновенным, солнечным, что ли... светлым таким, в отличие от меня. Она уже тогда забредила тобой.
Север осторожно рассмеялся.
- Она тебе сама об этом сказала?
- Нет, но я догадался.
Теперь Павлик стал неприятен Северу.
- Откуда ты взялся? Ты же был в отъезде.
- Я вернулся, - сказал Павлик. - А вы думали тут роман без меня крутить?
Север еще не знал, что даже и то, что сейчас у него складывается в более или менее ровную и гладкую речь, он уже через несколько дней сумеет высказать только при необычайной замкнутости на самом себе, внутри, в глубине души и остатков разума, но никак не словами, что, впрочем, случится с ним не по внезапной немоте, а из-за какого-то особого бреда всего его сознания. Павлик, между тем, не вынес открывающихся перед ним возможностей драматического волнения, ушел как от соблазна и затем опять уехал в столицу, несносно увлеченный журнальными делами и своей карьерой. Даша жила всего лишь в нескольких домах от Севера. Еще только начинался долгий летний вечер, когда Север шел по улице, размышляя, под каким предлогом ему войти к Даше. Он не слишком-то поверил в догадки Павлика, стало быть, далеким и бесполезным представлялся ему вопрос, любит ли его и впрямь Даша, как о том возвестил ее муж, тем не менее его занимала вся эта история. Он знал о женщинах, что они говорят: вот, это моя любимая книга, - или: это мой любимый цвет! Тогда мужчинам кажется, что женщина вложила в свои слова действительное содержание и у нее и в самом деле серьезное отношение к той книге или тому цвету. Но завтра у них окажется еще какая-то самая любимая книга, еще какой-то предпочитаемый прочим цвет, и в этом будет та же несерьезность, то же неумение вкладывать в вещи и в отношение к ним глубокий смысл. Также они могут сказать и о человеке, который им чем-то приглянулся нынче и который будет совершенно забыт уже на следующий день; но сегодня они скажут: это мой любимый человек! Вот что и сказала Даша о нем, Севере, а Павлик поверил. Павлик даже вполне убедился в том, что его давно обманывают, с тех самых пор, как в заповедных рощах стали некстати подворачиваться субъекты с необыкновенно блестящими глазами, и пока он там, в столице, вершит важные дела мироустройства и собственного становления, здесь, в нелепой провинции, его голове усвояют натуральные рога. А может быть, Даша и вовсе ничего не сказала и в голове никакого промелька мысли не имела ни о каком Севере, и все Павлику только погрезилось, все только сложилось с фантастическим своеобразием в его воображении. Но, как бы то ни было, Северу в происходящем между ним и соседями, между ним и Дашей, этой молодой прекрасной девушкой, виделось что-то в высшей степени заманчивое, неотразимое, как в свежем надрезе на дереве или в только что освежеванной тушке какого-то животного.
Проходя мимо дома Тушнолобовых, он увидел, что девушка стоит в окне и смотрит на него с пристальностью оторопевшего, уединенно взбаламутившего свою чувственность человека. В ответ Север, с мелко закравшейся дрожью сердца, отворил калитку и робко пошел к окну, но Даша, продернув на потемневшем лице какую-то быструю судорогу, знаком велела ему пройти в дом. Она уже стояла посреди длинной узкой комнаты своего сумрачного деревянного дома, неподвижная в темном тумане, сгустившемся вокруг ее крепко сбитой фигуры, со сдвинутыми над переносицей бровями. Север увидел, как она словно в медленном сне, задумчиво поднесла руки к вискам и стала их тереть, будто бы мучаясь тяжкой головной болью. К нему приблизился большой черный кот, сотканный для богатырской сказки, потерся о его ноги и завладел его вниманием. Север сладко обнял животное, посадив его на свои колени, и поцеловал в покатый лоб, мурлыча:
- Какой тут дивный кот! Как все удивительно, когда его берешь в руки!
Дашу мучили ее размышления, делавшие боли в ее висках. Она сказала, предполагая с некоторым сладострастием обсудить создавшееся положение:
- Я знаю, что тебе наплел Павлик. Не знаю, как к этому относиться. Не возьму в толк. А ты тогда действительно был такой необыкновенный! Но, согласись, надо еще в этом разобраться. Ну, полюбил эту землю, городишко наш, окрылился, и глаза у тебя заблестели... ну и что? Дальше-то что? Какая в этом необыкновенность? Вот только глаза у тебя в самом деле необыкновенные. За такие тебя любая полюбит.
Север как будто не слушал. Громадный в сказке внезапно обуявшей его любви, он как опрокинувшийся гигант валялся с котом на диване, то отбиваясь, когда животное, чересчур взыграв, выпускало когти и кусало его за пальцы, то прижимая к груди это теплое нежное тельце.
- Что ты заладила - обыкновенное, необыкновенное? - смеялся Север между делом. - Ничего серьезного во мне, я бы сказал, не сквозило, а что ты разглядела, так это немножко наподобие того, когда желаемое выдают или принимают за действительное.
- Хорошо, пусть тогда ничего особенного не случилось. А сейчас? Что у тебя, как ты живешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21