– Издалека до-о-олго… Течет река Во-о-олга… – пел Николай, но вечерний лес приглушал звуки, и собственное пение наконец показалось ему настолько неуместным, что он замолчал. Тропинка пропадала в траве, потом появлялась снова, словно играя с ним, и ветки пару раз хлестнули его по щекам. Он с изумлением обнаружил, что солнце уже село («И когда успело-то? Вроде до заката еще пара часов оставалась») и на небе повисла луна – белая, круглая. «Во дубина, – подумал про себя Николай с раздражением. – Чего в лес-то поперся на ночь глядя? Перебесилась бы Файка, сейчас бы уже ужином кормила».
Он остановился в задумчивости, пытаясь вспомнить, зачем он вообще отправился к омуту, и уже совсем было решил повернуть обратно, как вдруг почувствовал по неуловимым признакам, что вода близко. Нерешительно сделав пару шагов, Николай раздвинул кусты бересклета и оказался на берегу Марьиного омута.
Черная гладь казалась матовой. На другом берегу стрекотали кузнечики, но там, куда вышел Николай, стояла тишина – тем более непривычная, что до того вечерний лес был наполнен звуками. Ивы опускали тонкие ветви к самой воде, и пронзительно-тонко пахло незнакомыми Николаю цветами.
Темное зеркало омута манило, притягивало к себе. Он спустился к самой воде и уселся в мокрую от вечерней росы траву, прищуриваясь на противоположный берег. Омут был большой, и хотя рыбачить в нем никто не рыбачил – река Голубица протекала в трех километрах, и рыба в ней водилась знатная, – ряской он не затянулся.
– Болото-болотом, – протянул Николай. – А ряски-то и нету…
Он вспомнил, как мальчишкой бегал к омуту с другими пацанятами и как отец выдрал его ремнем, узнав, что они купались в нем.
– С ума сошел! – причитала мать, бегая вокруг отца, стоявшего с ремнем в руке. – Хочешь, чтобы утопленница тебя за ноги схватила, под воду утащила? Смерти моей хочешь? Чтобы рыбы тебя под корягами объели?
Маленький Колька, крепко прижатый к лавке огромной отцовской рукой, представил собственное белое тело, объеденное рыбами, и его охватил такой ужас, что он заревел в голос.
– Да отпусти ты его, – сказала мать отцу совсем другим тоном. – Вишь, кажись, понял.
Его приятелям тогда тоже попало, и наказание крепко отбило у них охоту купаться в Марьином омуте. А без купания какой интерес? Никакого, тем более что рядом речка – хоть и маленькая, но с быстринами, крутыми берегами, с которых так здорово прыгать в холодную воду, с крупными раками, которых можно доставать из глубоких черных нор. А когда Николай вырос, он и думать забыл об омуте – подумаешь, лужа и лужа, хоть и большая. И что его сейчас сюда понесло?
– Пойду, пожалуй, – сказал он вслух, поднимаясь.
На поверхности пруда что-то блеснуло, а затем по воде разбежались морщинки. Кузнечики на другом берегу притихли.
– Ветер, – недоверчиво проговорил Николай, наклоняясь к поверхности и всматриваясь.
По воде прошла еле видная волна. Он поднял глаза – ветки ив не шелохнулись.
– Рыба? – предположил он, зная сам, что не прав. «Ерунда. Рыба такую волну не пускает».
С новой силой застрекотали кузнечики, так что он вздрогнул от неожиданности, и, подпевая их слаженному хору, под ивами раскатисто заквакали лягушки. Волна запаха от цветов накатила на Николая, и он помотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Какие цветы? Какой запах? Вечер безветренный, ни листочка не шелохнется. Но аромат не исчез – только теперь стал не тонким, а навязчиво-сладким, тяжелым, дурманящим.
«Искупаюсь, – решил Николай и начал раздеваться. – Что я – мальчишка малой, что ли?»
Он стащил рубаху и остановился. «Да что ж это я делаю-то, а? Куда с пьяных глаз купаться собрался?»
– Совсем задурили мне голову, – вслух сказал он, чтобы прогнать наваждение: притягивающий к себе черный омут, в середине которого медленно кружится водоворот, а в нем – белый ароматный цветок. – Чубушник, что ли, где цветет?
Под ноги ему плеснула волна, и на другой стороне омута раздался негромкий смех. Смеялась женщина.
У Николая подогнулись ноги. Вцепившись в ворот собственной рубахи, он опустился на траву, и в свете вышедшей из-за облака луны увидел женский силуэт под ивами. Женщина снова рассмеялась, изогнулась и ушла в черную воду с головой. В ветвях ивы засветились призрачные голубоватые огоньки.
Николай попытался отползти от берега, но тело не слушалось. Замерев, он следил за неподвижной гладью воды, пытаясь убедить себя в том, что ему все привиделось.
– Что, загляделся? – раздался низкий голос от зарослей рогозника в пяти шагах от него.
Она уже была там – плескалась в воде: темноволосая, с яркими зелеными глазами, цвет которых он различал даже в темноте. Глаза широко расставленные, бесовские, с диким огоньком, брови – дугой, нос тонкий, а губы пухлые, алые. Отдаленно напоминала она Оксану, жену соседа Гришки Копытина, на которую мужики со всего села заглядывались, но Оксана была недотрога, а эта, казалось, зовет к себе, просит ласки. «Красота-то какая… С ума сойти можно от такой красоты». Страх его вдруг испарился, словно и не было, и Николаю неудержимо захотелось нырнуть к ней в омут.
– Загляделся, – хрипло ответил Николай, жадно вглядываясь в лицо женщины. – Уж больно ты хороша!
Над водой снова раздался негромкий смех, затем всплеск, как от удара веслом, – и темноволосая красавица подплыла чуть ближе.
– А ты не боишься, а? – Она играла, заманивала его в свой омут, дразнила белым цветком с дурманящим запахом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17