Каким было это молчание? Равнодушным? Грозным? Насмешливым?
Не знаю.
Я словно бы оказалась в зоне выключенного звука. Было ясно, что этот мир обеззвучен специально из-за меня, для меня, мной. Я открывала рот, я кричала - и не слышала крика. Какие-то люди проплывали мимо, как рыбы. Они открывали беззвучные рты. Отклик прочитывался в выражениях лиц... Лица беззвучно кричали: "Зачем ты здесь?! Кто тебя звал?!"
И вдруг... меня словно пронзило странное знание. Я отчетливо поняла, что это идет репетиция. Да, только репетиция! Моя бездомность еще повторится. И она будет страшней. И бесприютность моя будет отчаянней. И безысходность будет воистину первобытной. И я буду кричать, не слыша своего крика. И по беззвучным лицам проплывающих мимо людей я прочту - уже на другом языке - тот же отклик.
Я стряхнула наваждение. Я была еще очень слаба после болезни. У меня не хватало сил даже сидеть. Мне надо было лежать, лежать сутками...
Но я встала с чужого дивана.
Подошла к чужому окну.
И увидела чужой двор.
...Ночью здесь выпал влажный снежок. Он закрасил белым весь асфальт, не сумев занырнуть только в подбрюшье автомобилей... Утром автомобили уехали. На белом поле двора, будто на добела выгоревших обоях, остались два ряда больших темных прямоугольников - словно следы от снятых портретов.
Эта история подходит к концу. И сейчас, наверное, самое время попытаться разобраться с вопросом, который мне не избежать. Да я и не собираюсь его избегать.
Это вопрос об исторической вине и личной ответственности. Или так: о личной вине - и исторической ответственности.
О чем это ты? - скажут мне люди в стране моего языка. - Мы даже не понимаем, о чем идет речь.
И я не удивлюсь такому ответу. Люди продолжают жить и убивать, исключительно благодаря отсутствию памяти. Если бы люди жили памятью, они перестали бы убивать - но и продолжать жить (то есть идти куда-то "вперед") прекратили бы тоже.
Однако мне нет дела до общих законов. Мне необходимо разобраться лично с собой. Со своей совестью.
Значит, так: время прошло, концы в воду. Виноватых, как водится, нет. Большие и сильные завоевали малых и слабых. Они долго их мучили, затем, слава Богу, этой эпохе настал конец, давайте забудем. Идеолог скажет: я свято верил в чистоту теории. Политик скажет: я хотел как лучше. Офицер скажет: я не имел представления об истинных целях плана. Представитель правоохранительных органов скажет: мне никогда не сообщали о такого рода злоупотреблениях. Рядовой скажет: я выполнял приказ. И в эту ржавую цепочку, конечно же, вплетется множество других "невинных" голосов: безграмотных экономистов, продажных чиновников, сезонных рабочих-алкоголиков, жирующих журналистов, сделавших демагогию одной из самых высокооплачиваемых профессий... Виноватых нет.
И все это так предсказуемо! Так скучно!
Но кто это там топчется в самом конце цепочки? В самом-самом конце? Кто это там тоненьким голосочком кричит: "В этом моя, лично моя вина!"?
Это не стрелочник, нет.
Это я.
Я врач, и я всегда помню, что организм состоит из клеток. И автономных, "независимых" клеток в едином организме нет. Кроме раковых, конечно. А клетка здоровая обязательно имеет принадлежность к какой-либо ткани.
То есть является ее частью. И я, каким бы особым типом сознания ни обладала, я, вместе с людьми моего языка, дышала в свое время одним воздухом, пила одну воду, я пользовалась общим с ними газом, отоплением, электричеством, наконец... Я, как ни крути, - неотъемлемая частица того огромного, хищного и жестокого организма, который долгое время, притом безнаказанно, разрушал организм соседней - несоразмерно меньшей! - страны.
А я всегда встану на сторону малочисленного, всегда предпочту в конечном итоге штучное - массовому.
Но вина предполагает ответственность. А в чем же состоит ответственность, если ты не можешь ни на что влиять?
Неправда, могу. Потому я и пишу этот текст. Потому у меня и есть силы его писать.
...И вот - почти через двадцать лет после того хуторского лета - я сижу перед иммиграционным чиновником некой третьей страны. Страна мне чужая. А я чужая стране. И иммиграционный чиновник меня мордует.
Нет, он меня не бьет, упаси Бог. Наоборот, он убийственно вежлив. Но он мне чужой. А я чужая ему. И от этого так больно, от этого мне так нестерпимо больно, что лучше бы он меня бил.
А я сижу и понимаю: вот сейчас, вот именно сейчас и начинает разворачиваться та самая пьеса, которую я, сама того не зная, репетировала на хуторе К. И я не знаю, какой у этой пьесы конец.
Я сижу и мысленно говорю чиновнику: мордуй. Правильно делаешь! Потому что ты и есть маленькая, но отлично отлаженная и действенная клетка иммунной системы, которая защищает страну от чужеродных, несовместимых с ней элементов. Ведь что происходит, если организму навязать чужую ткань? Он непременно будет ее отторгать, отстаивая свою цельность, свою природу, свою собственную программу жизни. А чтобы организм не отторгал чужеродные ткани экспериментаторы от властей предержащих искусственно ослабляют его иммунитет. В результате - этот организм страны гибнет именно от своей же ослабленности. Его добивают присоединившиеся болезни, которым он сопротивляться уже не в силах.
Да-да, думаю я, с отрадой глядя на неумолимого иммиграционного чиновника, с отрадой, возможно, не вполне обычной для человека, попавшего в положение парии, - ты, боевая клетка защитной системы, - ты все правильно делаешь!
...Чтобы не уродовать, не увечить мир, в который входишь, надо с ним хоть в какой-то мере сродниться. Хоть в какой-то. А коль особь, в силу своей заскорузлости, это сделать не может - крайне важно хотя бы не вносить в существующий мир разруху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18