– Да, я расстроена, – спокойно говорю я, продолжая смотреть ему прямо в глаза.
Он маленькими глотками пьет кофе и внимательно рассматривает меня. Допив кофе, он достает из рукава своей рубашки салфетку и вытирает губы. Потом он кивает.
– Что и говорить, это трагедия для всех людей, чьи невинные дети должны страдать из-за того, что не найдено решение этой проблемы…
Неужели нет других способов найти решение? Неужели для этого нельзя воспользоваться другими средствами борьбы и выбрать другие цели?
– Причина всех несчастий – оккупация и ущемленные права палестинского народа, – продолжает он.
Я ничего не имею против палестинского народа, и я, конечно, против того, чтобы страдали невинные.
Однако один народ все еще подвергается преследованиям. Две тысячи лет евреи испытывают это на себе.
– Сегодня будет осуществлен обмен пленными, – вдруг говорит он, массируя свои культи ладонями.
– А как насчет отца ребенка?
Но он и так уже достаточно сказал. Его лицо ничего не выражает, и он отводит глаза.
– Это все, что известно, – говорит он, глядя куда-то вдаль.
На веранде появляется Крис. Весь его вид выражает нетерпение.
– Мэгги, на минуту. Я должен тебе кое-что сообщить.
– В этом нет необходимости, – говорит Хасан. – Я уже сказал.
Стараясь скрыть свое удивление, Крис снова усаживается в кресло.
– Израильские солдаты уже на пути в Женеву, – продолжает Хасан, и его глаза блестят. – А палестинских мучеников перевозят из Ливана в Израиль, чтобы передать представителям диаспоры.
– Сколько израильтян будет сегодня освобождено? – спрашиваю я.
Я на полпути к заветной цели. От того, что он сообщит мне, зависит вся моя жизнь. Ну пожалуйста, Хасан, только в этот раз, во имя еще одного невинного ребенка!.. Я, конечно, немного кривлю душой. Это в первую очередь нужно мне самой. Я жажду, чтобы мне помогли прийти в себя после всего того, что случилось.
– Шесть израильтян освобождаются в обмен на 1034 палестинца и араба.
– Да, Крис? – спрашиваю я, понижая голос и избегая взгляда Хасана.
– Мне сообщили о том же, – тихо говорит он.
Я не имею возможности возмущаться, и мое молчание можно расценить как согласие.
Хасан снова перебирается в инвалидную коляску, давая понять, что встреча подошла к концу. Морщась от боли, он наконец усаживается и опускает ладони на колеса. Но перед тем, как въехать в дом, он поворачивается.
– Мы не торгаши, мисс Саммерс, – говорит он. – Мы просто сражаемся за нашу родину.
Ринглер хватает меня за руку и шепчет:
– Не надо, Мэгги!
Хасан уже на пороге. Перед тем как исчезнуть, он говорит:
– Многие из нас потеряли отцов, братьев, сестер и детей. Так что для нас это не новость…
Я больше не могу себя сдерживать.
– Если он убит, мне все равно необходимо это знать! – восклицаю я. – Я бы, по крайней мере, успокоилась. Но ничего не знать – это настоящая пытка! Если вам что-то известно, скажите мне, пожалуйста! Скажите, чтобы я могла уйти!..
Я закрываю лицо руками. Я не вижу Хасана, но знаю, что он мне не ответит.
Телефоны в студии трезвонят беспрерывно. Даже Дик Свенсон, видавший виды репортер, который обычно скучает или усмехается, если слышит какие-то новости, теперь чрезвычайно оживлен и взволнован. Попеременно с Крисом Ринглером Дик созванивается то с отделением Ай-би-эн в Нью-Йорке, то с министерством обороны, то с командованием израильских вооруженных сил. Всего час назад пришло подтверждение, что сегодня будет произведен обмен 1034 палестинских узников на шестерых израильтян, которые были захвачены в буферной зоне ООН и удерживались в качестве заложников почти год.
Мать одного из израильтян, Мириам Рабай, воинственно настроенная и эмоциональная, согласилась на пятнадцатиминутное интервью у нас в студии перед тем, как отравиться на аэродром встречать сына.
Дик опускает телефонную трубку и откидывается на спинку кресла.
– Я хочу, чтобы она рассказала, каково ей приходилось все эти месяцы ожидания. Начиная с того самого дня, когда его похитили, и кончая моментом, когда она узнала, что его собираются освободить. Я хочу, чтобы каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в Штатах ощутил ее боль и ее радость. Это должно стать просто проявлением обыкновенного человеческого чувства. Никакой политики.
Когда речь заходит на подобные темы, в глазах Ринглера появляется то же, что и всегда: жалость.
– Мэгги, – мягко говорит он, – как ты себя чувствуешь? Ты сегодня сможешь этим заняться?
– Не слишком ли много для нее? – словно только что спохватившись, вклинивается Дик.
Но у меня нет времени, чтобы разделить сожаления, которые они хотели бы мне высказать. Нет времени убеждать, что без этой моей работы я бы давно уже пала духом.
В студии появляется Мириам Рабай. Это привлекательная женщина лет сорока пяти, бывшая узница нацистского концентрационного лагеря Треблинка. У нее глаза человека, которому довелось пройти все круги ада, но в этих глазах по-прежнему пылает огонь. Она скромно усаживается на диван, сложив руки на коленях, и выражение ее лица выжидающе-спокойное.
– Здравствуйте, миссис Рабай, – говорю я, усаживаясь напротив нее. – С вашей стороны очень мило, что вы согласились побеседовать с нами.
Она улыбается и поправляет прядь светлых волос, слегка тронутых серебром и собранных сзади в хвост.
– Я бы узнала вас по одним зубам, – говорит она, бросая взгляд на мой живот. – У вас великолепные зубы.
Она выглядит сильной и в то же время хрупкой и даже уязвимой.
– Благодарю вас, – смеюсь я. – Мы можем начать?
Крис уже навел телекамеру прямо на нее. В первом эпизоде интервью я присутствую на экране лишь сбоку, вполоборота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130