И поскольку никакого приятеля у Эрика не было отродясь, я весьма точно поняла значение этой аллегории.
– Ты доказала полную свою несостоятельность не только в этом смысле, – продолжал он, – ты к тому же неспособна иметь здоровых детей.
– Почему ты винишь в этом меня? – проговорила я, и у меня на глаза навернулись слезы.
Он проигнорировал мой вопрос.
– После такого твоего фиаско…
Что же это такое, мой мертвый ребенок теперь, оказывается, фигурирует в качестве фиаско?!.
– После такого фиаско, – продолжал он, – ты вообразила о себе бог весть что и превратила мою жизнь в ад до такой степени, что я даже не могу снова сделать тебя беременной…
– Неужели ты думаешь, что мне самой нравится моя внешность? – заплакала я.
– Заткнись-ка и послушай меня, Мэгги, потому что меня абсолютно не интересуют твои нынешние ощущения. Не я этому виной. Я собирался создать тебе достойную жизнь. Между тем найдутся сотни женщин, которые готовы были бы вывернуться наизнанку, чтобы сделаться миссис Орнстайн.
– Ты хочешь сказать, что я должна вывернуться наизнанку?
– Я сказал то что сказал! – заорал Эрик.
Наши выяснения отношений затянулись за полночь и снова коснулись моего мертворожденного ребенка. В конце концов я осмелилась задать вопрос, на который до сих пор не могла добиться ответа.
– Это был мальчик или девочка? Прошу тебя, Эрик, скажи, какого пола был мой ребенок.
Эрик взглянул на меня со смешанным выражением отвращения и ярости. Он всегда отказывался разговаривать о мертвом младенце, заручившись в этом поддержкой членов семьи и врачей, поскольку все они сходились на том, что, если я узнаю, какого пола был ребенок, это сделает мое восприятие более конкретным и только усугубит страдания. Для меня же подобные аргументы ничего не значили. Я должна была испытать боль, представив себе конкретного ребенка, которого я носила девять месяцев в своей утробе, – существо, появления которого я не желала, но которое все-таки должно было родиться. И я чувствовала себя виновной в смерти этого ребенка, – именно потому, что не хотела его. Я была убеждена, что это и произвело роковые изменения в плаценте. Однако все, что касалось ребенка, от меня утаивали под благовидным предлогом: «Так будет лучше для Мэгги!»
– Так как же, Эрик? – мягко спросила я.
– Если ты обещаешь похудеть, – сказал он после долгого молчания, – и постараться сделать меня счастливым, если ты дашь мне слово, что мы больше никогда не будем об этом говорить, я расскажу…
Он произнес это так хладнокровно и внушительно, что, понятное дело, я отказалась давать ему какие-либо обещания.
– Это не разговор, Эрик, – сказала я. Дискуссия была окончена, и я так никогда и не узнала, был мой ребенок мальчиком или девочкой.
3
Белый блочный дом Розы и Тони Валери стоял на бульваре Гилана, что на Стейтен-Айленд. Гостиная была специально приготовлена для сына. Здесь были собраны несколько фотографий Джоя, вставленные в черно-золотые рамки и украшенные цветами. Над фотографиями висело большое деревянное распятие. На фотографиях Джой Валери был снят в различные периоды своей короткой жизни. Вот улыбающийся юноша в черном кепи и накидке – выпускник высшей школы. Вот тинейджер в белой футболке и с пачкой сигарет в руке. Вот молодой мужчина со щенком колли в руках.
Роза с плачем обнимает меня. Ее дыхание прерывисто, а рыдания сотрясают ее пухлое тело. Тони стоит рядом с нами. У него широкая, словно бочка, грудь. Красная фланелевая рубашка застегнута под самое горло. Огромный живот вываливается из потертых голубых штанов. Он бессознательно переминается с ноги на ногу, и по его лицу струятся слезы.
Роза отходит от меня, чтобы вытереть глаза мятым платком. Она прячет платок обратно в карман цветастого розового передника и качает головой.
– Простите, что я так расплакалась, – тихо говорит она.
Тони осторожно подходит ко мне и берет мою руку в свою огромную мозолистую ладонь.
– Спасибо, что приехали, – просто говорит он. – Джой был нашим единственным сыном, нашим единственным ребенком.
Они садятся рядышком на белую парчовую софу, покрытую новым целлофановым чехлом. Эта близость немного утешает их в горе.
– Он был хорошим мальчиком, – говорит Тони, сдерживая рыдания. – Он никому не сделал ничего дурного.
Розе и Тони сейчас нужно время, чтобы излить свою печаль. Я кусаю нижнюю губу, стараясь не расплакаться.
– Он был нашим единственным сыном, – повторяет Тони, всхлипывая. – Роза больше не могла рожать. Мы пробовали, но два раза у нее это заканчивалось выкидышем.
По его лицу снова текут слезы, и Роза хлопает его по колену. Мне хочется сказать им что-то в утешение, но слова застревают в горле.
– Ваша семья живет в Нью-Йорке? – спрашивает Роза. – Вы собираетесь встречать Рождество с семьей?
Как мне объяснить этой простой и любвеобильной женщине, которая к тому же только что потеряла сына, что я приехала в Нью-Йорк уже три дня назад и даже не подумала сообщить семейству о своем приезде. Как объяснить этим добродушным, подавленным горем людям, которым в качестве подарка ко Дню Благодарения прислали цинковый ящик с телом сына, – как объяснить им, что я собираюсь провести Рождество в салоне первого класса аэробуса компании «Е1 А1» на обратном пути в тоскливую безнадежность. Я ощущаю в душе тупую боль, причина которой – Ави. По сравнению с их болью моя боль что-то вроде щекотки. И хотя я целиком разделяю боль Розы и Тони, я также знаю, что они были бы совершенно нечувствительны к потерям, от которых жестоко страдаю я.
– Джой говорил, что вы собирались провести День Благодарения с нами, – застенчиво говорит Тони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130