Если я не могла докопаться до причин очередной трагедии, то сама чувствовала жгучий стыд от присутствия камеры и осветительных приборов. Чувство вины преследовало меня до тех пор, пока я не поняла, что как раз этого ждали от меня как сами жертвы, так и телезрители, для которых я работала. Я была как бы соединительной субстанцией между первыми и вторыми. Вы только посмотрите, что здесь творится! Караул!.. Грэйсон был абсолютно прав – телезрителю требуется, чтобы о пронзительной человеческой трагедии рассказывала именно женщина. Удивительное сочетание страдания и секса. Однако что-то происходило внутри меня самой. Моя личная жизнь растворялась в каком-то тумане. Эмоции пробуждались во мне, только когда дело касалось других. Но я оставалась совершенно бесчувственной по отношению к своей собственной жизни.
Ник Сприг держал обещание, которое дал мне четыре года назад. Он продолжал обучать меня всему, что касалось «этого поганого бизнеса» – а именно телевидения. Что бы мне ни рассказывали в процессе интервью, я не выказывала никакого смущения или удивления. В противном случае мне пришлось бы выслушивать одно и то же снова и снова.
– Люди обожают рассказывать, – поучал меня Ник Сприг. – Если хочешь заставить их заговорить, постарайся лишь выглядеть удивленной. Тогда они тебе выложат все.
Итак, карьера Мэгги Саммерс началась как нельзя лучше. Другое дело ее супружество.
В тот самый вечер, в сочельник семьдесят четвертого года, Эрик и я были приглашены на ежегодную вечеринку к Саммерсам – по обыкновению роскошную и в обществе родителей Эрика, а также Клары и Стивена Блаттсбергов. Эта традиционная вечеринка – прекрасный пример того, почему я все еще была женой Эрика Орнстайна. Отважиться нарушить годами поддерживавшуюся традицию – так же трудно, как и решиться на развод. Я просто не была готова к тому, чтобы перейти в другое качество.
Эрик был поглощен завязыванием черного шелкового галстука-бабочки, а я сидела за своим туалетным столиком, с тоской размышляя о предстоящих мне ужасных часах.
Эрик напрочь отказывался обсуждать со мной мои дела. Если случалось, что меня узнавали в ресторане или на улице, то Эрик начинал кривляться, обращаясь к людям:
– Вы се узнали? Очень мило! Теперь мы продолжим наш обед, если вы не возражаете…
Или:
– С вашего позволения мы все-таки перейдем улицу? Мы платим налоги, как простые смертные…
По негласному правилу орнстайновского домостроя мне было категорически запрещено говорить дома о том, что Эрик называл «нью-йоркской уличной грязью». Другое установление было еще более сурового содержания. Последние четыре года моя зарплата соответствующим образом учитывалась в финансовом обороте Эрика Орнстайна, и суммы, которые выдавались на карманные расходы – на такси, завтраки и тому подобное, – никогда не превышали двадцати пяти долларов в месяц. Более того, еженедельно эти расходы дотошно калькулировались, и каждый оставшийся цент возвращался в семейный бюджет. В семье, где оба супруга зарабатывают деньги, необходим жесточайший учет и контроль, не уставал повторять Эрик. Во всем этом его «учете и контроле» было что-то несправедливое, однако я оказалась совсем не готова этому противостоять. А когда наконец я собралась с духом, было уже слишком поздно.
– Мэгги, поторопись! Мы опаздываем! – Эрик прохаживался взад-вперед по спальне и, приподнимаясь на цыпочки, разминал носки новых кожаных туфель, которые ему жали. – Какое расточительство! – пробормотал он, присаживаясь на маленький пуфик.
– Ты о чем? – спросила я, перебирая платья в шкафу.
– Хорошие ноги, красивое тело – добавить к этому мой ум – и у нас вышли бы потрясающие дети!
Обернувшись, я одарила его широкой улыбкой.
– А как насчет зубов, Эрик? Они ведь тоже великолепны. Как ты только мог забыть? Их ведь не нужно будет пломбировать, а значит, ты сэкономил бы на каждом ребенке по три тысячи долларов. Если бы у нас, как у Клары, было их трое – то целых девять тысяч, только вообрази!
Я дала себе зарок сегодня вечером не реагировать, что бы Эрик ни сказал, иначе он как обычно начнет меня оскорблять и выведет из себя. От одной мысли, что целый вечер придется провести с Саммерсами и Орнстайнами, у меня уже начинала болеть голова. Хороша вечеринка – где колкости нужны для повышения аппетита, где поучения – главное блюдо, а экскурсы в мое убогое детство – идут на десерт. Вот почему я всякий раз горевала, когда нужно было туда отправляться.
Я надела платье – облегающее черное джерси. Я неизменно надевала его последние несколько лет на все семейные сборы, включая десятилетний юбилей супружества Клары и Стивена, который они отмечали недели две назад. В тот вечер Стивен представлял нам Гамлета, и моя свекровь подавилась хрящом. Эрик стоял рядом и вопил:
– Проглоти его, мамочка! Умоляю, проглоти! Потом он уверял, что этот случай заставил его едва ли не пересмотреть свои взгляды на жизнь.
– Это платье было на тебе, когда мамочка чуть не задохнулась. Перемени его. Я нервничаю.
Сладко улыбаясь, я проследовала к шкафу и вытащила другое платье – вечернее, бежевое, шелковое. Когда я его надевала раньше, мамочке как будто не случалось давиться.
– Приколи ту брошку, которую тебе дала мамочка, – сказал Эрик.
Я покорно достала брошку из своей шкатулки для драгоценностей. Золотая лягушка, ужасно похожая на мою свекровь. Правда, у последней глаза были не изумрудные, а карие.
– Приколи ее на другую сторону, – попросил Эрик.
Я ничего не сказала – только сняла брошку с левой груди и переместила на правую.
– И пожалуйста, распусти сегодня волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130