Особенно под левой, ее отрезали первой.
— Чешусь — значит, существую, — почему-то радуется он и еще прибавляет: — Пока чешусь — надеюсь.
Так и поговорили.
Смутный мужик. По манере двигаться и держать себя, по остротам, по костюмчику — да по всему! — явно имеет отношение к силовым структурам. Или имел отношение в прошлом. Оперативник какой-нибудь. Но тогда почему он один? Где толпа коллег? «Скорая помощь» — где?!
Очевидно, там же, где его совесть. В заднице.
Если же вспомнить то, что он отколол после знакомства со мной, картина будущего становится и вовсе беспросветно черной. «Черный квадрат» Малевича. Ненавижу художников…
— Ожидается заказ, — сообщает Неживой Эвглене, не стесняясь нас с Аликом. — Крупный заказ.
— Не здесь, Виктор Антоныч, — шепчет она в панике. — Умоляю вас, спустимся в кабинет…
— А что? — удивляется он. — Все свои. Кто-то здесь чего-то не понимает? Очень крупный заказ! В ближайшие две недели — двадцать контейнеров, как минимум. А то и несколько десятков. Ты сможешь обеспечить необходимое наполнение? — он многозначительным жестом обводит полупустую палату.
Честно сказать, меня в тот момент затрясло. Не такой уж я храбрый, каким хочу сам себе казаться.
После очередной операции, когда кончается действие наркоза, я всегда пл А чу…
А этот тип вдруг опять обращается ко мне:
— Ваша фамилия довольно известна, господин Саврасов. Не ваши ли работы украшают сии стены? — он идет вдоль живописной серии «Наш сад».
— Это работы моих учеников, — отвечаю я ему, подавив страх. — Мои висят в Третьяковской галерее.
— Непременно схожу, — обещает он. — Посмотрю ваши творения и вспомню, какого мастера мы потеряли…
Весело пошутили и расстались.
Вот так оно все и было…
* * *
Нет, не случайно здесь появился капитан Тугашев, не случайно он стал знакомиться с Эвгленой. Это событие — прямое следствие визита Виктора Антоныча. Понять бы теперь — кто-то прокололся или так задумано? И если прокололся, то кто: Купчиха, Неживой, Тугашев?
Но самое непонятное вот что. Жуткий монстр по имени Виктор Антонович, от которого уползти бы и забиться в щель, вызвал во мне противоестественное, совершенно необъяснимое ощущение, будто я ему нужен. Причем, живым. Ни на секунду я не сомневаюсь, что пугал он меня всерьез, и, тем не менее…
Кто он — вестник жизни или смерти?
Вот уж точно: «Пока чешусь — надеюсь».
Открывать глаза не хочется…
21.
Я просыпаюсь оттого, что в помещении кто-то ходит. Прислушиваюсь — не открывая глаз и не переставая сопеть. Тетя Тома? Купчиха?
Кто-то шлепает босыми ногами по линолеуму. А я лежу спиной к палате, то есть даже если попробую подсмотреть — увижу только картину. На картине — колючие, растущие из песка головы Максима Горького. Мексиканский пейзаж… Что делать?
Ситуация решает за меня. Я внезапно оказываюсь без одеяла — сдернули рывком. Ни хрена себе! Лежу голый. Изображаю секундное просыпание, издаю протяженный вздох и переворачиваюсь на другой бок. Пришелец застыл, ждет. Все в порядке, я продолжаю спать. Он отходит. Я приоткрываю веко — осторожно, на микрон…
Кто-то, тщательно завернутый в простыню. Ни головы, ни рук, ни ног пришельца не видно. Привидение? Лучше бы, конечно, оно; жаль только, что этот дом обходят стороной даже привидения.
Как положено, включено ночное освещение. Ледяная синева висит в палате, позволяя рассмотреть, что одеяла лишился не я один. Спящие Егоров и Тугашев также открыты для чужих взглядов. Некто в простыне явно рассматривает нас троих, словно выбирает. Наконец подходит к Тугашеву, склоняется над ним… В призрачном свете ночника лезвие ножа кажется картонным, ненастоящим.
Нож?!
Никаких сомнений. Коротким точным ударом пришелец вгоняет оружие в грудь спящего — в область сердца.
И тут же — металлический стук оживляет жуткую тишину. Похоже, привидение что-то рассыпало по полу.
Остатки наркоза слетают с Тугашева, как кожура с луковицы. Товарищ капитан распахивает глаза, явно не понимая, где он и что с ним. Пытается приподнять голову, затем пытается заговорить. На губах его пузырится кровавая пена, рукоятка ножа вибрирует вместе с диафрагмой. Убийца наваливается — держит жертву, смотрит, как человек умирает.
Тот умирал минут пять…
Что происходит? Совершается преступление или акт милосердия?
Как бы там ни было, я готовлюсь защищать свою жизнь. Я готовлюсь сорвать с ночного зверя покрывало, едва тот приблизится на расстояние удара. Моя единственная рука — это, знаете ли, тоже оружие… Однако ничего такого не нужно. Время подвигов еще не настало. Убийца уходит, оставив труп в постели; он уходит на лестницу, закрыв второй этаж на ключ.
Конец приключению.
Я вскакиваю.
Меня лихорадит.
Встав на краю кровати, осматриваю палату. Дверь к тете Томе закрыта — это в высшей степени странно. Спустившись на пол, я добираюсь до ее комнатенки, приоткрываю дверь, заглядываю в щелку… Жива старушка, надо же. Просто спит.
Идиллия.
Как кстати ее разморило, отметил бы проницательный сыщик.
Тугашев тоже спит — по своему. Я зачем-то тороплюсь к нему. Он мертв, мертвее, чем свет больничного ночника. Мертвенно-синие глаза открыты, из груди торчит рукоятка кухонного ножа. Прощай, Рома; возможно, тебе повезло… Обыскиваю пространство вокруг его кровати и обнаруживаю на полу несколько похожих ножей. Вот, оказывается, что выронил гость. На лезвиях — надпись: «SAAB».
В доме, нашпигованном хирургическими инструментами, убивают кухонными ножами? Смешно…
Я возвращаюсь к себе, не притронувшись к трупу. И, тем более, совершенно незачем бить в барабаны или, там, трубить в трубы, созывая здешних нелюдей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19