Мама заметила, что я удивился, и объяснила:
- Это дрова пилёные и колотые...
- А вот если целые брёвна, то "долготьё" называется, - добавил Фёдор Григорьевич.
- Верно, что швырок, - сказал я. - Сколько мы его швыряли? С машины на землю, ещё в кладовку. Так руки можно отмахать! Но теперь нам на всю зиму хватит, да?
- Нет, что ты... - ответил он. - Не хватит, конечно. Нужно ещё столько и ещё. Зимой, в самые морозы, топить приходится два раза в день, и помногу.
- Ну хорошо... - сказала мама. - Дело сделано, и теперь по всем правилам найма полагается накормить работников плотным обедом. Идёмте...
Я и Кристепа позвал - он ведь тоже работник. Но Кристеп не мог с нами оставаться. Спиридон Иннокентьевич ждал его дома по делу.
Кристеп попрощался, и мы остались втроём.
Фёдор Григорьевич зачем-то надвинул мне шапку на самые глаза и следом за мамой двинулся к дому.
В комнате мама надела зелёный фартук - я у неё такого не видел, достала из комода свежее полотенце. Фёдор Григорьевич погремел умывальником и стал прохаживаться от угла до угла вдоль стены. Мама и меня заставила два раза намыливать руки, а ведь я дрова подносил в рукавицах: руки у меня были чище некуда...
- Вы разрешите мне закурить, Нина Игнатьевна? - спросил он.
- Да, пожалуйста, курите, - сказала она, стоя у плиты.
Вот говорит "пожалуйста", а мне сколько раз объясняла, что в табаке содержится страшный яд и кто курит, тот гораздо меньше проживёт, чем тот, кто не курит.
Фёдор Григорьевич достал из заднего кармана брюк чёрную прямую трубку с блестящим металлическим кольцом посередине. А табак он держал в красном кожаном кисете. Набил трубку, чиркнул спичкой и выпустил изо рта и из ноздрей синеватый дым, целое облако. В комнате вкусно запахло пряным табаком, и я шмыгнул носом, чтобы лучше принюхаться, а мама, конечно, тут же пощупала мне лоб - не простудился ли я.
Но лоб был нормальный, холодный, и она стала накрывать на стол. Поверх голубоватой, с синими цветами клеёнки постелила хрустящую белую скатерть, поставила каждому по две тарелки - глубокую и мелкую, разложила ложки, ножи, вилки.
- Ну, кажется, всё... - сказала она, осмотрев стол. - Всё как в лучших домах. Салфетками, правда, я ещё не успела обзавестись. Прошу, граждане...
Фёдору Григорьевичу она предложила налить спирту из квадратного графинчика. Но он повздыхал и отказался:
- Конечно, полагалось бы к обеду после трудов... Но у меня в половине третьего совещание: приехали люди с участков - из тайги. Неудобно...
Мама у плиты наливала борщ в тарелки, а сметана стояла на столе; надо было самому заправлять борщ. Я взял кусок хлеба, ложка была уже у меня в руках. Но первую налитую тарелку мама пронесла мимо меня - поставила перед Фёдором Григорьевичем. Так, наверно, полагается, когда в доме гость.
Фёдор Григорьевич попробовал борщ и прищёлкнул пальцами. Борщ был что надо! Мама купила однажды несколько банок консервов. И капуста, и картошка, и помидоры, и морковка, и свёкла - все овощи такие вкусные, как будто их только что сорвали с грядки. Всякому понравится. Особенно когда здесь всё это не растёт.
Я ел и молчал.
А Фёдор Григорьевич тоже ел, но успевал рассказывать, как он впервые приехал сюда десять лет назад с геологической партией. Целых два года они бродили в тайге, вдали от жилья... Мошкара их жрала - и не сожрала; в речке на переправе они тонули - и не утонули; пожар в тайге их захватил, но они сумели выбраться. У них проводник был старый якут - все тропы в тайге знал и мог вывести геологов в любое место, куда им понадобится.
Мама слушала его будто внимательно, но мне казалось, она думает о чём-то другом. Она катала хлебные шарики и время от времени поглядывала на Фёдора Григорьевича, и тогда он замолкал на секунду и не сразу продолжал; как они самостоятельно отправились в поиск, заблудились и старик проводник еле-еле отыскал их в каменном лабиринте, в каких-то горах - они называются Токко...
Борщ мы доели как раз в то время, когда проводник уже нашёл их группу и повёл обратно, на базу экспедиции. Мама убрала со стола глубокие тарелки и подала второе - котлеты с картофельным пюре. Когда и котлет не стало, Фёдор Григорьевич достал трубку и кисет, хотел набить её табаком, но тут взглянул на наш будильник:
- О-о!.. Мне пора, к сожалению...
Мама непременно хотела, чтобы он ещё выпил чаю с её пирогом сладким, но Фёдор Григорьевич покачал головой и поднялся. Конечно, взрослым всё можно. Можно из-за стола вставать, когда обед ещё не кончился...
- Нет, спасибо, - сказал он маме. - В другой раз, Нина Игнатьевна, а сейчас никак не могу. Перед совещанием мне надо материалы посмотреть, подготовиться к выступлению. Предстоит небольшое сражение...
Но уходить ему, кажется, без пирога не хотелось. Ведь человек, когда торопится, одевается быстро, не держит в руках полушубок, не говорит:
- Значит, Нина Игнатьевна, я вам позвоню в больницу. Вы у себя будете?
- У себя. До шести вечера я у себя или в лаборатории. Но меня позовут, я предупрежу.
- Хорошо. Только... вы не забудете наш уговор?
Она ему ответила почему-то очень тихо:
- Нет. Не забуду.
На прощание он и мою руку потряс, наклонил голову, чтобы лоб не расшибить о косяк, и перешагнул через порог. Мама вернулась к столу.
- Он разве болен? - спросил я.
- Болен?.. Фёдор Григорьевич?.. Нет. А почему ты вдруг так решил?
- Чего же тогда звонить в больницу?
- По делу, - коротко ответила она.
Я замолчал и только теперь заметил, что мамина тарелка с борщом осталась почти нетронутой. Значит, так, поболтала ложкой, хотя работала наравне с нами и сама хвалила борщ всякий раз, когда открывала новую банку и готовила его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37