- Теперь свидетели. Суд вызывает только одну свидетельницу: гражданку Каурову, которая была в этот день дежурным шкррр... школьным работником. Елена Никитишна, что вы можете сказать по этому делу?
- Я могу сказать то, - говорит Елникитка, - что Рябцев, как мальчик безнравственный, несомненно, был во главе той шайки, которая нападала на Орлову. То, что и он и Орлова называют игрой, вовсе не игра, а безобразие. В школе это недопустимо. Если бы это был не Рябцев, еще можно было бы думать, что тут невинная детская шалость. Но о Рябцеве существуют другие сведения.
- Ну, о других сведениях мы говорить не будем, - сказал Сережка. Кто еще желает дать свидетельские показания?
- Я, - говорит Колька Палтусов.
- Что же ты можешь сказать? Да говори поскорей.
Тут вдруг - Сильва:
- Я выношу протест, что председатель подгоняет свидетелей.
- Ну ладно, - отвечает Сережка. - Всем нечего тянуть. Говори, Палтусов.
- Ну вот, - начал Колька. - Я тоже в этом участвовал и не понимаю, почему судят одного Рябцева. Была обыкновенная возня, и если судить, то придется судить всю школу по нескольку раз в день. Пускай сами шкрабы вспомнят, возились они или нет, когда были маленькие или хотя бы во второй ступени...
- Говори: школьные работники, Палтусов, - поправил Сережка.
- Ну, школьные работники, это все равно. И в литературе написано, как возились. Только им раньше была дана большая власть, и за возню учителя в старой школе избивали и драли ребят, а теперь - нельзя, вот они и придумали суд...
- Суд никто не придумывал, - строго перебил Сережка. - Суд есть организованная форма советской общественности. Ну, довольно. Слово предоставляется обвинителям. Александр Максимович, пожалуйста...
И вдруг Алмакфиш неожиданно заявляет:
- Я отказываюсь от слова, потому что дело и так ясное.
Все посмотрели на него с недоумением. После этого выступила Нинка Фрадкина - второй обвинитель.
- Я, - говорит, - требую, чтобы Костю Рябцева обязательно наказали как можно строже: например, выгнали бы из школы. Потому что у него руки не на привязи и он не может пройти мимо девочки, чтобы не вытянуть ее по спине...
- А сама-то на прошлой неделе меня за волосы дернула, - говорю я.
- Подсудимый, твоя речь впереди, а сейчас молчи, - это Сережка.
- Я - один раз, а ты меня - сколько раз, - говорит Нинка. - Потом он - верно - постоянно устраивает жманье Лены Орловой. Они все говорят, что им нравится, как она пищит. Ну, а если им нравится, как я ору или как я хлопаю их по щекам туфлей, то они меня тоже будут жмать? А это безобразие, если они всех девочек начнут жмать. Поэтому я требую примерного наказания для Рябцева, и если не из школы исключить, то, по крайней мере, дать ему сто задач по математике и чтобы он все их решил в неделю.
- Ученьем не наказывают, - говорит Сережка. - Теперь пусть говорят защитники. Ты, что ли, Дубинина, первая.
- Могу и я, - говорит Сильва и вскочила с места.
Поглядел я на нее - и не узнал: глаза горят, волосы закудрявились и растрепались.
- Если, - говорит, - исключать Рябцева, то нужно исключить и всех остальных мальчиков. Пусть остаются одни девчата. Потому что и Фрадкина, которая обвиняла Рябцева, и все остальные прекрасно понимают, что не Рябцев один виноват, а все мальчики. В коридорах и в зале идет постоянная возня, и не разберешь, кто кого колотит или кто с кем возится. Но здесь мы пойдем против идеологии Советской власти, которая ввела совместное обучение для того, чтобы раскрепостить женщину и установить равенство полов. Конечно, может, Рябцев рукоприкладствует чаще, чем другие, но из этого еще не следует, что мы должны нарушать установленный революцией порядок и отделять девочек от мальчиков. Почему ко мне никто никогда не лезет ни с любезностями, ни с колотушками? Потому что я этого не желаю и никогда не допущу. Так же и другие. Вместо приговора Рябцеву я предлагаю вынести приговор всем девчатам, которые любят возню, а потом предлагают других исключить...
- Теперь Николай Петрович, - говорит Сережка.
- Мне, пожалуй, после Дубининой говорить больше нечего, - сказал Никпетож. - Но все же я могу добавить. В каждом человеке борются два начала: доброе и злое. Люди в свое время воплотили это в противопоставление: бог и черт, свет и тьма и так далее. И в литературе это отразилось. Например, есть такая драма Шекспира: "Король Генрих". Там описывается, как принц Генрих водит знакомство с пьяницей и распутником Фальстафом, нападет вместе с ним на прохожих, кутит и все такое прочее. Но вот Генрих становится королем, Фальстаф спешит к нему, думая, что теперь-то Генрих наградит его и опять начнет кутить безо всякого удержу, но тут-то Фальстаф и ошибается: Генрих едва вспоминает Фальстафа - и то как тяжелый, кошмарный сон... Это надо понимать так. В каждом человеке сидят и Генрих и Фальстаф. Может иногда - особенно в молодости - брать верх и Фальстаф, но достаточно, чтобы человек почувствовал ответственность перед другими, - и одолевает Генрих, и тогда фальстафовщина вспоминается как тяжелый сон... Теперь вы хотите осудить поступки Рябцева, в которых я согласен с Дубининой - ничего особенного и нет: обыкновенная школьная возня. Но допустим, что это - фальстафовщина в Рябцеве, которая исчезнет как дым. А обвинительным приговорами мы толкнем Рябцева к противодействию и к продолжению фальстафовщины... А ведь в Рябцеве больше - принца Генриха, чем Фальстафа, то есть я хочу сказать: больше добра, чем зла...
Тут как сорвется с места Алмакфиш.
- Позвольте мне слово! - кричит. - Я, как обвинитель, имею возразить защитнику. Николай Петрович тут говорил про добро и зло и что в Рябцеве больше добра, чем зла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73