И такую, оказывается, можно построить. Да, можно! Все подсчитано. Только строй!
— А зачем, дядя Алеша? — спросила Оля.
— Зачем? Да ведь это дало бы возможность соорудить гидростанцию мощностью в сто миллионов киловатт! Сто миллионов! Это залило бы светом всю Европу и половину Африки! Светом и теплом! Правда, уровень Средиземного моря понизился бы на двести метров. Такие города, как Неаполь, Марсель, Венеция, оказались бы далеко от берега. Но Венеции это спасло бы жизнь. Она уже сотни лет гниет и разваливается, и восстанавливать ее невозможно... Потом, такая плотина... Это освободило бы, обнажило больше полумиллиона квадратных километров самой плодороднейшей земли — поистине золотого морского дна! А ведь там два урожая в год!
— Так почему же не строят, дядя Алеша?
— А! — Жестяков с ожесточением махнул рукой.— Похоронили! А предложение повернуть реку Конго в озеро Чад! Там образовалось бы огромное море. И все кругом бы ожило! А проект Полло, похороненный на Четвертой энергетической конференции,— сбросить часть воды Средиземного моря в Каттарскую впадину в Ливийской пустыне!.. Или вот еще.— Он отошел к шкафу, вытащил географический атлас.— Вот смотрите сюда. Эти страны... Тунис, Алжир, Ливия... Часть их территорий лежит ниже уровня Средиземного моря. Если бы воду сбросить туда, на севере Сахары разлилось бы море в четверть миллиона квадратных километров! И пустыня бы ожила! А там земля дает три-четыре урожая в год! Человечество никогда не знало бы голода...
В тот вечер он казался почти одержимым, этот седой всклокоченный человек с загоревшимися, ожившими глазами...
И хотя тогда я много из сказанного им не представлял себе в полном объеме, я заражался его верой, его энтузиазмом, заражался и завидовал.
Когда я рассказал у Жестяковых о смерти Ферапонтыча, о его страшном ремесле и о его кошмарах, Оля долго смотрела на меня изумленными, полными страха глазами, а Алексей Иванович поморщился, словно ему сделали больно.
— Да, шаги судьбы... И вот знаете, Данил, я не раз об этом думал. Вот идешь по улице, или в очереди стоишь, или — в трамвае... и рядом с тобой люди. И ничего о них не знаешь. И, может, такие, как ваш Ферапонтыч, встречаются нам и мы даже разговариваем с ними и не знаем, что они вешали или стреляли — по двадцать пять целковых за голову... или сколько там ему платили? А ведь и он приходил домой, мыл руки и садился ужинать. И у него, видите ли, дети. И он их любит.— Остановившись, Алексей Иванович задумчиво почесал небритую щеку.— Значит, не вынесла черная душа?.. Только, Данил, зачем же все это Корабликам рассказывать? А? Жизнь у них только начинается...
— Больше не буду.— Я и в самом деле пожалел о том, что рассказал: такими испуганными, такими большими глазами смотрела на меня Оля.
— И ты и теперь там спишь, в его комнате? — спросила она.
— Нет. Там же окошко выбито. Холодно.
— А правда! Где же вы приклоняете свою главу? — спросил, снова останавливаясь, Алексей Иванович.— Соседство с такой особью даже в воспоминаниях вряд ли приятно.
— Сейчас ночую у соседа, у столяра.
— А ты, Даня...— начала Оля и замолчала, смутилась.
— Что, Кораблик? — спросил Алексей Иванович.
— Так... ничего.
— А я ведь знаю, что ты хотела сказать,— засмеялся и погрозил пальцем Жестяков.
— Что?
— Ты хотела сказать: «А ты, Данил, приходи к нам».
— И вовсе нет!
— «...а то мне скучно, видите ли...»
— Да ну вас, дядя Алеша! Всегда вы выдумаете! — Оля покраснела, на ее восковых щеках проступили розовые пятна румянца.
— А вы и правда, Данил, перебирались бы к нам,— уже серьезно и с просьбой предложил Алексей Иванович.— Объесть нас вы не сумеете, потому что у нас у самих есть нечего.
А спать будете на самом теплом местечке, рядом с этим чугунным божеством. А?
Это было заманчиво и приятно, тем более что теперь я не испытывал ни недоверия, ни неприязни к старому инженеру: он тоже приобщался к нашему делу, в нем с каждым днем сильнее разгорался тот творческий огонь, который растапливает любой лед и согревает сердца.
И было у меня еще одно соображение: вот-вот должен был вернуться из Питера Граббе; в те дни мне случайно попал под руку учебник французского языка, и я начал зубрить слова,— мне хотелось понимать хоть часть того, что Граббе говорит Алексею Ивановичу, хотелось понять, о чем они спорят. Но из этой затеи так ничего и не вышло: я сумел заучить всего несколько десятков слов, когда снова появился Краб.
Уже кончалась подготовка к съезду Советов, карта ГОЭЛРО была окончательно смонтирована, опробована и стояла теперь близко от сцены, прикрытая на всякий случай драным холстом, на котором была выписана безмятежная морская даль, розовая от закатного, распростертого над ней неба. Мы с Петровичем соорудили из фанеры и досок огромную фигуру красноармейца, поддевшего на штык извивающегося маленького Врангеля,— у него, как мне помнится, даже была сигара во рту. Соорудили мы и капиталиста в высоченном цилиндре и с толстым пузом, с денежным мешком в одной руке и с кандальными цепями, взятыми из бутафорской,— в другой. Эти фигуры, раскрашенные художниками, были выставлены на улицах и долго собирали вокруг себя толпу.
Помню вечер за несколько дней до открытия съезда
Алексей Иванович сидел за своим рабочим столом с логарифмической линейкой в руках и, бормоча «гм-гм... бр-бр», что-то старательно подсчитывал. Он теперь даже по ночам вскакивал со своего узенького деревянного диванчика возле двери, на котором спал. Непонятные слова то и дело срывались с его губ, мы с Олей только тихонько посмеивались над ним, над какими-то бьефами и гравитацией, над тальвегами и водосборными бассейнами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138