«Да здравствует мировая революция!» И все собравшиеся в торжественном молчании стояли вокруг медленно тускнеющей плиты. Из оранжево-багровой, какой плита была, когда разбили опоку, она постепенно превращалась в темно-пишневую; по ней, как бы постепенно сгущаясь, текли закатные краски — именно так темнеет небо в час, когда за горизонтом исчезло солнце. Сначала потемнели глубоко врезанные буквы, потом углы квадратной плиты, словно кто-то невидимый постепенно обламывал их; квадратная плита превращалась з многогранник, потом в круг. А майское солнце весело светило вниз сквозь закопченные стекла потолка, и, по мере того как остывала плита, солнечные лучи становились все сильнее, видимее, ярче.
Потом литейщики поздравляли друг друга с первой отливкой, а дядю Колю с новыми ногами.
— Теперь тебе и износу не будет, Степаныч!
— Тебе бы еще и голову такую! А?
И все громко и необидно смеялись, похлопывая дядю Колю по плечам и спине. Потом, уже у выхода, старый литейщик с корявыми, обожженными руками остановил всех. У него было подвижное, сухое лицо, темные, прищуренные глаза — я помнил его еще с тех пор, как работал в литейке. Меня он не узнал.
— А вот чего...— Он встал в воротах цеха, в снопах солнечного света.— А давайте-ка, ребята, отобьем телеграмму Ильичу, а? Чай, ему тоже радостно будет, что мы завод к делу определили... Тоже порадуется...
Тут же, «по поручению митинга», составили телеграмму, и литейщики гурьбой пошли на вокзал отправлять ее. А я с дядей Колей и тетей Настей — к ним домой.
Жили теперь Вагины на Проломной улице, в небольшом доме, брошенном кем-то — уже не помню кем — из богатеев, недалеко от лавчонки Кичигина. Меня поразила в просторных сенях куча сваленной в углу и изрубленной на куски мягкой мебели — торчали блестящие спиральные пружины, багровели лоскутья красного бархата, топырились вверх позолоченные ножки кресел, острыми кусками неба голубели осколки зеркала, похожие на сквозные дырки в полу.
— Что это, дядя Коля? — спросил я.
— А это, видишь, сам не гам и тебе не дам. Перед бегством — видно, чтобы нам с тобой не досталось на этих пружинах качаться,— хозяин из последних сил постарался... И дом подпалил — слава богу, залить успели.
В комнате, где жили Вагины, на двух подоконниках были развешаны для просушки старые бинты и лоскутья одежды, тоже, видимо, служившие бинтами. На самом видном месте, посреди двух натюрмортов с яблоками и свежей рыбой, висел небольшой, прибитый гвоздиками портрет Ленина. Обрезанная шинель дяди Коли висела у входа на оленьем рогу. У двери матово поблескивала никелированными шарами кровать.
Как только мы вошли, дядя Коля отбросил костыли и не сел, а прямо повалился на кровать, по лицу у него пробежала гримаса боли. Но через секунду он уже улыбался.
— Ты меня извини, Данилка,— сказал он.— Никак я с новыми своими ходулями не подружусь. Трут, собаки!
Переваливаясь с боку на бок, он стащил с себя штаны — Настя помогала ему,— и я увидел его протезы: коричневая кожа, металлические, белого блеска, планки, ремни. Настя расстегнула пряжки на ремнях, которыми протезы пристегивались к ногам, и с мертвым тяжелым стуком металлические ноги одна за другой упали на пол.
— Ты потише с ними, мать,— усмехаясь, попросил дядя Коля.— Мне на них теперь до самой могилы танцевать!
Культяпки у него были забинтованы, и Настя осторожно размотала бинты и тряпки. Только тогда я понял назначение таких же, сушившихся на подоконниках бинтов.
— Душно им. Да ничего, привыкнут,— сказал дядя Коля.— А то знаешь, Дань, уж очень это обидно — ходить по земле и аккурат людям в пупы, а то в зады гляделками упираться. Ну, шагать пока трудно. Нынче вот еще бы надо на электростанцию — пускать пробуем...
— Куда тебе! — прикрикнула Настя.— Утром же тебе в Самару ехать! И так душа у меня изболелась: как доедешь!
— Ничего, доеду! Чем ныть, ты бы покормила лучше нас с Данькой, мать! А?
Пока Настя разогревала обед, я спросил дядю Колю:
— А в Самару зачем?
— Партийная конференция, дорогой. Дальнейшую жизнь нашу определять будем — что к чему... Эх, жалко, батька твой не дожил, вот кому нынче бы делами тут заворачивать! Людей у нас знающих маловато, Дань. Учились-то на медные, на трудовые... а кто получше — каторга да тюрьма заживо съели...
Настя принесла дымящуюся миску супа, от нее тек по всей комнате вкусный, щекочущий аромат.
На праздничный обед у Вагиных был суп с воблой — у этого супа было преимущество: его не надо было солить — и поджаренный на сковороде подсолнечный жмых; сытно и чуть горьковато пахло подсолнечным маслом.
Дядя Коля ел и рассказывал, с каким трудом удалось восстановить разрушенную белыми дизельную электростанцию,— к сожалению, он не мог пойти: «Надо ходули свои к завтрему поберечь».
С той самой минуты, как я увидел дядю Колю, я все порывался спросить его о маме: как она себя чувствует, когда вернется? Но я боялся задавать ему и тете Насте вопросы: а вдруг услышу в ответ что-нибудь страшное — я ведь очень любил свою мамку, любил и жалел. Странное, нетерпеливое беспокойство овладело мной, я не мог сидеть за столом, не мог есть. Тетя Настя внимательно, с жалостью и нежностью, заглянула мне в глаза:
— Ты про мамку хочешь спросить, Дань?
— Да.
— Никого, говорят, не узнаёт, ничего не понимает... Только молится и молится.
Я взглянул на дядю Колю: насупившись, он смотрел в сторону, в окно.
— А если поехать туда? — спросил я.— Пустят к ней? Дядя Коля со стуком положил ложку, твердо сказал:
— Не надо... не надо тревожить... Ей так легче... Понимаешь?
Я не удержался, заплакал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138