придется уехать, а сына оставить пока здесь — другого выхода нет. Надо зарабатывать себе хлеб, нельзя садиться отцу на шею. Еще хорошо, что можно оставить ребенка, здесь он, конечно, не умрет с голоду.
Подоив, бабушка взяла глиняную кружку, зачерпнула из подойника молока.
— На-ка, испей, маленький... Ишь в личике-то у тебя ни кровинки нету.
Павлик посмотрел благодарными глазами, взял кружку, выпил. Бабушка присела рядом, вздохнула.
— И ручонки совсем тоненькие, вроде прутиков. Еще налить?
— Спасибо, бабуся.
— Вот и станем мы теперь с тобой жить, старый да малый... Я тебе прежние Ванины рубашоночки перешью, ладно? А то мне одной тут скушно куда как... Дедушка Сергей, он неразговорчивый, иной день ни слова от него не дождешься, все больше молчком... А ты его не бойся, он строгий, но справедливый. Горя тоже не кружкой, а иной год ведром пили — вот он и задубел сердцем. А тебя он полюбит, это уж я знаю... родной ведь, не чужой...
— А где он, бабуся? — робко спросил мальчик.
— А на пасеке, с пчелами управляется... И вот ведь чуда какая: с пчелами-то он поговорить куда как горазд... Я это приду тишком, затаюсь возле, вот и слышу, как он с ними про жизнь тары-бары расписывает... А к людям крутой...
Иван Сергеевич вошел во двор. Пятнаш встал, зазвенел цепью.
— Куш ты! — прикрикнула бабушка и повернулась к сыну.— С родными деревьями ходил здоровкаться, Ваня? Боже ж мой, и ты-то худущий какой — одни мослы... Ну да я тебя на одних картохах и то подыму...
— Не успеете, мама,— вздохнул Иван Сергеевич.— Завтра утром уеду.
Павлик встал с крыльца, тревожно посмотрел на отца:
— А я?
— А ты останешься, сынок...
— Куда же это ты? — строго спросила бабушка Настя.— И не пущу, не думай.
— Пойду в лесничество, может, возьмут лесосеки отводить на таксацию. Хоть паек получать буду...
— А что ж,— секунду подумав, оживилась бабушка.— Ведь и правда. Тут, сказывают, Ванюша, теперь всему лесничеству американы паек давать посулились. И муку белую, и сахарин, и всего-всего...
— Да, слышал,— кивнул Иван Сергеевич.
— И вот что-то никак я, старая, в толк не возьму, Ванечка...
Все мы будто бы американов этих последними словами ругали, а на поверку выходит — очень даже прекрасные люди. Не оставляют нас в голодной беде, не дают сгибнуть... Чужие-чужие, а помощь оказывают... Значит, с богом в сердце люди, не супостаты... Дай им бог...— Бабушка широко перекрестилась.— А это ты верно, Ванюша. Глядишь, работу-то могут тут же поблизости назначить. А что отец суровится — не бери во внимание. Никак он тебе обиду ту не может стерпеть. Да он теперь-то, по летнему времени, и дома, почитай, не бывает: то лес, то пасека. Пойдем, пока его нету, я вам ужинать соберу...
Кряхтя, бабушка встала, взяла подойник, пошла в дом.
Павлик схватил отца за руку, ладошки у него были горячие.
— Я с тобой! Я не хочу тут! — На глаза у него набежали слезы.
— Нельзя, сын... Вот устроюсь, тогда заберу... А сейчас тебе здесь хорошо будет...
Сквозь щели в крыше сеновала сочился синеватый призрачный свет, все в этом свете казалось нереальным, словно жил Павлик не в настоящей жизни, а в какой-то странной медлительной сказке, где спала вся земля, и люди спали, и звери, и все птицы.
В распахнутом настежь четырехугольнике лаза на сеновал стоял, мерцая, тот же призрачный свет, и на фоне неба, зеленоватого, словно бутылочное стекло, вздымался черный решетчатый силуэт пожарной вышки, он напоминал Павлику силуэт Эйфелевой башни,— Павлик видел его много раз у бабуки Тамары на поблекшей картине над тахтой. Бабука Тамара любила смотреть на этот силуэт и рассказывать Павлику о днях своей молодости, когда все было не так, как теперь, все было лучше, умнее, честнее.
Душно и незнакомо пахло на сеновале свежескошенным сеном, кисло — овчинным тулупом, который бабушка Настя дала Ивану Сергеевичу, чтобы укрыться, «ежели засвежеет на заре».
Павлик пристально смотрел в синий квадрат двери, на одинокую звездочку, неслышно летевшую над землей, слушал мерное дыхание отца и думал о том, что, если отец долго не вернется на кордон, он, Павлик, убежит отсюда, уедет назад в Сестрорецк и будет, пока не вырастет, жить с бабукой Тамарой,— здесь ему все чужие, странные и говорят как-то смешно и не всегда понятно. Потом, когда Павлик вырастет, он обязательно приедет сюда и найдет отца, седого и маленького, как дед Сергей, и скажет ему: «Поедем-ка, старина, на моем корабле, я теперь капитан, и у меня много, сколько хочешь, хлеба и булок, и много сахара, и всего-всего. Ешь, не стесняйся, теперь не будем голодать и менять на куски дорогие мамины платья». Потом лицо отца вытеснилось беловолосой головенкой Клани, девочка смотрела на Павлика синими глазами с предельной доверчивостью и любопытством и смеялась, показывая щербатый зуб. Потом оказывалось, что это вовсе не Кланя смеялась, а плескал, выбиваясь из-под камней, лесной родничок, колыша нежно-зеленые травы, и Павлик снова пил холодную, обжигающую рот воду. От холода ломило зубы и голова наполнялась чистым, прозрачным звоном. А еще потом оказывалось, что это не ручеек, а колокол на деревенской колокольне, мимо которой они шли и где шесть мужиков, напрягаясь изо всех сил, пытались столкнуть с места телегу, на которой стоял некрашеный гроб...
— Не спишь, сын?
И опять перед глазами звезда в зеленоватом небе, и черный силуэт вышки, и душный, пряный аромат сена.
— Нет, папа.
— Давай немного поговорим. И сквозь сон:
— Давай, старина, поговорим.
Иван Сергеевич приподнялся на локте, заглянул сыну в лицо. Оно было видно смутно — только черные бархатные полоски бровей и отражения звезды в сонной глубине глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65