Мешало все: и воспоминания, и мысли, и молитвенный шепот бабушки, доносившийся из горницы, где старуха, стоя на коленях, била поклоны. «И ныне, и присно, и во веки веков...» — доносились до Павлика непонятные слова.
Луна поднималась выше, серебрила стекла окна, облицовывала налетом желтоватого света стоявшую на столе миску и кружку, неслышными струями стекала со стола на пол...
Проснулся Павлик от сильного глухого удара о землю, проснулся и сразу понял, что это упало на землю большое дерево,— секунду или две жалобно дребезжало в кухонном окне плохо вмазанное стекло. В окошко, которое, казалось, только что было посеребрено луной, щедрым и властным потоком лился солнечный свет, лился так весело, словно ничего непоправимого не случилось, словно солнце не замечало, не хотело замечать уничтожаемого леса. Вспомнились Павлику слова, сказанные недавно отцом: «Лес, малыш,— это зеленая колыбель человечества. Если бы не было на земле лесов, не было бы и человека!» А теперь эту колыбель уничтожали, и земля отмечала смерть каждого дерева глухим похоронным гулом.
Наскоро одевшись, не умывшись, не позавтракав, выбежал Павлик со двора кордона.
Пока он спал, пустыня, утыканная пнями, еще больше расширилась вокруг кордона — по утреннему холодку лесорубам легче было работать. Огромными зелеными кучами, словно могильные курганы, высились горы сучьев, и из одной из них поднимался витой, кудрявый столб белого дыма.
Возле локомобиля возились трое мужиков, прилаживая позади него, над низким деревянным верстаком, огромную, сверкавшую, как зеркало, новенькую круглую пилу. Даже издали можно было различить ее острые зубья; они играли на солнце, словно радовались тому, что им предстоит, словно торопились как можно скорее вонзиться в податливую, беззащитную древесину. Там же, возле пилорамы, стоял подбоченясь Глотов, без пиджака, в розовой, с расстегнутым воротом косоворотке. А неподалеку две лошади в хомутах, к которым были привязаны длинные веревки, волокли к пилораме первый очищенный от сучьев, раскряжеванный дубовый ствол. Жерло топки локомобиля было распахнуто, и кочегар с темным, пропыленным металлом лицом, сторонясь огня, ворочал в топке длинной железной кочергой.
Незаметно для себя Павлик подходил все ближе, словно невидимый магнит притягивал его, лишая способности сопротивляться.
Да, черная машина уже жила, рядом на длинных роспусках стояла бочка, из которой, видимо, локомобиль поили водой. На краю бочки висел жестяной ковшик, и, когда Павлик подходил, молодой, худой, как скелет, лесоруб зачерпнул ковшик воды и жадно выпил ее громкими глотками. Напившись, плеснул остатки воды себе на ладонь и вытер мокрой ладонью потное лицо. Это увидел Глотов.
— Эй ты, живой покойник! — с веселой злостью крикнул он парню, подходя.— Ето тебе тут что же, Сандуновские, скажем, бани? А? Стало быть, я для тебя сюда воду вожу, чтобы ты, скажем, свою немытую харю здесь полоскал, наслаждался? А? Еще раз увижу — в два счета с делянки полетишь, аллюр три креста! Вас тут сто топоров! Понял? А? Спасибо сказать должен, что пить по своей доброте разрешаю!
Пробормотав что-то неразличимое, согнувшись, парень побрел к своей артели, обрубавшей сучья с огромного ствола.
А Глотов, словно запоминая его, пристально посмотрел ему в спину.
За локомобилем Павлик увидел Кланю и Андрейку. Они стояли рядышком и испуганными глазами смотрели на пилу, на черное лицо кочегара, на лошадей, которые волоком тащили по земле изуродованный, лишенный зеленой красы дубовый ствол.
Кланя оглянулась на Павлика блестящими от слез глазами.
— Смотри, голое какое дерево,— шепотом сказала она.— Вовсе раздетое...
Трудно, почти невозможно было отвести глаза от слепящего, как солнце, диска пилы; он уже вращался, тонко повизгивая, словно радуясь чему-то, и на его поверхности плясало отражение утреннего солнца, веселого и яркого, как всегда. При быстром вращении пилы зубья становились невидимыми, сливались в одну линию, и только какой-то мелкий стремительный трепет, срывающийся с края диска, напоминал о том, что за этим как бы плавящимся на солнце краем пилы скрываются беспощадные, остро отточенные зубья.
Четверо лесорубов, орудуя толстыми-дубовыми вагами, вкатили ствол дерева на длинную низкую тележку и по двум рельсам, которых Павлик вначале не заметил, подвезли вплотную к пиле.
Управлял пилой, то поднимая, то опуская ее плавящийся диск, юркий рыжебородый мужичонка в посконной рубахе и таких же штанах, в картузе с переломанным козырьком. Пересыпая свою речь матерными шуточками и поговорками, он властно и в то же время весело покрикивал на рабочих, подмигивая стоявшим в стороне детишкам, шутил с Глотовым, требовательно наблюдавшим за установкой пил.
Немного в стороне устанавливали еще одну пилу. К ней от шкива локомобиля тянулся отполированный до черного блеска ремень.
Эта пила почти вся была спрятана под столом, и только один ее верхний край торчал в прорези, сделанной в крышке стола. На этом станке, как Павлик увидел это позже, большие дубовые доски, вышедшие из-под большой пилы, резались на коротенькие узкие дощечки,— это и была та таинственная клепка, о которой Павлик слышал уже много раз.
Пришла бабушка, молча взяла Павлика за руку и насильно увела домой — покормить. Не глядя в миску, он ел картофельную похлебку, а внимание его было неотрывно приковано к тому, что происходило за окном, к движениям и словам людей, к белому дыму костров, на которых сжигали порубочные остатки, к крикам погонщиков, трелевавших лес, к мелодичному вою пил, рассыпавших кругом желто-коричневый дождь опилок, к стремительному блеску взлетавших над головами топоров, к протяжному стону, которым отзывалась земля на смерть каждого дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65