Затихло все. Изредка встрепенется в дремоте пташка, чивикнет себе в теплую запазушку, и опять тихо.
Взошла луна, яркая, будто только что умытая ключевой водой. На речку легла дрёма лунного света.
Я развел костер и сел у входа в шалаш. Свет от костра лежал красным мигающим пятном, за ним - непроглядная тьма. Все изменилось, увеличилось в размерах, стало таинственным и жутким. Завороженно-молчаливая роща пододвинулась ближе к огню.
Ночь. Луговая. Тишь.
Но тишина оказалась полна каких-то приглушенных шорохов, неясных звуков, и чудится, что из тьмы кто-то в упор глядит на тебя. В голову лезут всякие Аленушки и братцы Иванушки, кикиморы болотные. Мерещится крест, что покосился возле дороги в город. Говорят, на том месте убили лихие люди бийского купца. И сейчас есть такие люди. И кто-то скрывается в лесу. Кому нес еду Пронька?..
В кустах громко хрустнуло. Из темноты в свет костра выныривает безобразная рогатая морда со страшными большими глазами. Я обмираю, у меня отнимается язык, я хочу закричать и не могу. Наконец соображаю, что это просто корова. Она добродушно хлопает глазами и потихоньку мычит, знакомясь. Я чувствую, что взмок и промеж лопаток бежит холодный ручеек.
За коровой появляется мальчишка в длинной, выпущенной на штаны рубашке и с хворостиной в руке.
- Косари?
- А-а-га, - заикаюсь я и чувствую облегчение и неожиданную радость.
Мальчишка садится рядом. Он рыжий, прямо огненный, с облупленным носом и с крупными веснушками, будто брызнули на него дегтем. Это тот самый мальчишка, который звал меня на протоку купаться два дня назад.
- Один?
- Дед за хлебом поехал, - охотно поясняю я. Я расцеловал бы сейчас его, до того хорошо с ним среди ночи, полной всяких страстей-мордастей.
- Тебя как зовут? - спрашивает он.
- Ленька. А тебя?
- Рыжий. - И тут же спохватывается: - Яшка по-настоящему-то.
Корова шумно вздыхает, уставясь на огонь. Яшка смотрит на нее и тоже вздыхает:
- Каждый раз ищу ее, ведьму. Силов нет никаких. Не корова, а председатель колхоза. Задерет башку и шастает по всем пашням. Одни репьи в хвосте заместо молока.
Корова лениво жует жвачку и невозмутимо слушает.
- У-у, брюхастая! - грозит Яшка и ковыряет хворостиной в костре.
Оттуда высовывается красная рука и хватает его за чуб. Пахнет паленым. Яшка, охнув, отодвигается и вдруг ошарашивает меня вопросом:
- Ты в Африке был?
- Нет, - озадаченно отвечаю я. - А что?
- Крокодилов тама много.
- Много. А что?
- Посмотреть. Разишь не интересно? Сказывали, в Катуне щуку поймали. Огрома-адную, как крокодил. На спине мох. Триста лет жила. Ребяток малых с берега стаскивала. Крокодилы - такие же.
Яшка задумчиво щурится на огонь. И вправду интересно бы посмотреть на живого крокодила.
Яшка спохватывается, встает.
- Ну, прощевай. - Хлещет хворостиной корову. - Шагай, шатала!
Исчезают во тьме, будто их не было никогда, будто приснилось. Но через минуту Яшка возвращается.
- Вы кому косите?
- Лошадям.
- Знамо не себе. Лошади чьи?
- Райкомовские.
Яшка о чем-то думает, шевелит рыжими бровями.
- Много еще?
- Все скосили!
- Ну-у! - радуется Яшка и лихо шмыгает носом. - Лошадей дадите покосить? - Напористо стал объяснять: - Понимаешь, лошади у нас обезножели. Две. Косилки есть, а лошадей нету. А у вас все равно они не у дела. Мы, понимаешь, наперегонки с другой бригадой косим. Соревнование называется. А тут лошади... понимаешь? Я из колхозу "Красный партизан". Слыхал? Мы тут соседи, наши луга за Ключаркой. А? Как?
- Не знаю, - неуверенно тяну я.
- "Не знаю"! - передразнивает Яшка. - Личные частники вы, что ли? Сейчас все друг другу помогают. Колхозы, слыхал?
Нет, я не "личный частник" и про колхозы знаю, помню еще, как мне попало за то, что Ритке не помог, и даю Яшке слово переговорить с дедом. Мало того, я обещаю, что лошади будут, хотя в душе шевелится червячок сомнения: хозяин лошадей все же дед. Он райкомовский конюх, а не я.
- Ну вот, - довольно говорит Яшка и подтягивает сползающие штаны, давно бы так. Ну, прощевай!
Я снова один.
В безмерной пустоте мерцают звезды, вспыхивают на горизонте хлебозоры: рожь наливается.
Подбрасываю в костер. Ветки сначала чернеют, шипят, брызгают пеной, потом накаляются и превращаются в диковинные заросли и огненные цветы. Чего только не увидишь, глядя на костер! Потом ветки начинают сереть, покрываться хлопьями пепла и мягко рассыпаются от одного только взгляда. Я люблю смотреть на костер, будь то ночное, или пионерский, или наш дикий, мальчишеский.
Вспоминаю ребят. Как они там, в селе? Озоруют? Вспомнил, как перед моим отъездом на покос мы перепугали бабку Фатинью.
Она все стращала, что скоро конец света, что видение ей было и что после того, как с церкви сбросили крест, нечистая сила свободно разгуливает по селу в белом саване покойника.
Мы взяли длинную нитку, ссучили потолще - целый тюрючок ниток ушло! и прикололи ее к раме окна бабки Фатиньи. А возле иголки к нитке подвесили гайку. Другой конец нитки был у нас в руках. Если нитку подергать, то гайка будет стучать в окно. Мы примостились в канаве через дорогу и, как только в избе бабки Фатиньи затихло, стали потихоньку подергивать за нитку. Раздался осторожный стук по стеклу. В окно выглянула бабка Фатинья. Посмотрела-посмотрела - никого не видать. Легла, наверно. Мы опять подергали. Бабка опять выглянула. Опять никого нет. А на третий раз перед окном встал Степка, завернутый в белую простыню, которую я стащил дома. Бабка выглянула и, выпучив глаза, закрестилась. Потом заорала дурным голосом и, кажется, упала. Мы тоже перепугались и разбежались, позабыв нитки с гайкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31