Мне показалось, что я должна стать известным писателем. Хозяевами моей жизни стали мифические люди – читатели, которых я знать не знаю, но от которых зависело все: и моя самооценка, и настроение, и вера в успех. Я писала книги, публиковала их и каждый раз ждала СЛАВЫ. Но ничего не происходило.
Переосмысление произошло из-за Бориса Стругацкого. Я не помню, как это звучало дословно, но он сказал, что вне зависимости от качества книги всегда найдутся люди, которым она понравится, и люди, которые ничего не оценят. При этом подавляющему большинству будет совершенно наплевать на твое творчество.
Я опять слетела с орбиты…
Слушая мои признания, Арни сплетает пальцы на колене.
– Ты уже начала вести дневник?
– Да.
– Тогда пиши еще и мемуары. Так мы сможем обнаружить истоки проблемы.
Арни как-то говорил мне, что депрессии в основном проистекают от избытка свободного времени. Похоже, он решил лечить меня трудотерапией: если я все время буду писать – мне некогда будет обдумывать свое несчастье.
А все-таки без смысла жить нельзя… Вокруг какой бы звезды мне повращаться?
– Барбара! – зову я домработницу. – Отгадай загадку: что такое – большое, светлое, вдохновляет, ободряет, освещает путь и должно присутствовать в жизни каждого человека?
Барбара – волоокая мексиканская дива – выходит из кухни.
– Холодильник?

Женщина американского кинорежиссера

[24 мая 2005 г.]
Я безумно влюблена в Кевина – режиссера и сукина сына. Безумно не потому, что ночей из-за него не сплю, а потому, что он давно и безвозвратно женат.
Кевин хорош собой. В его годы иметь крепкие зубы и скромную лысину – это большое достижение.
Мы познакомились в застрявшем гостиничном лифте. Я поднималась в номер к знакомому писателю и несла ему в подарок бутылку мартеля. А Кевин хотел скрыться у себя от журналистов. Секса у нас не было. У нас было распитие спиртных напитков в общественном месте.
Мы сидели, прислонившись друг к другу, и Кевин рассказывал, как шевалье де ла Круа-Мароне изобрел коньяк:
– Он был законченным алкоголиком. Один раз надрался до того, что ему привиделся Сатана. Дьявол захотел выпарить из него душу и кинул шевалье в чан с кипятком. Варил да приговаривал: «Так просто твою душеньку не вынешь! Тебя нужно два раза сварить!» Очухавшись, благородный мусье решил вынуть душу из вина. Перегнал его по дьявольскому рецепту два раза. Попробовал – вкусно. С тех пор коньяк так и делают.
После того случая в лифте мы с Кевином регулярно устраиваем интимные дегустации. Его жена, Сьюзан, ревнует до истерик и называет меня неудовлетворенной стервой. А я хихикаю: у меня секса не было лишь 15 месяцев, а у нее – шесть лет (насколько Кевин знает). Впрочем, тут дело не в сексе: Сьюзан обидно, что ее муж дружит со мной, а не с ней.
Совсем отказать мне от дома она не может: врага следует держать под присмотром. У них вообще все происходит под знаком «не могу»: не могу любить, не могу понять, не могу развестись, не могу видеть.
Сьюзан на всех фотографиях выглядит так, будто ее только что представили к награде. У нее тот тип лица, который всегда найдет спрос в рекламном бизнесе. В ее жизни не может быть развода. Родственники, друзья и журналисты знают, что ей нелегко с мужем, но она его не осуждает. Быть супругой творческого человека – это тяжкий крест, и Сьюзан готова нести его до конца.
Каждый день Кевин уходит в 7 утра и возвращается в 12 ночи. Каждый день Сьюзан ждет его с поджатыми губами. Он удирает в ванную, пьет там коньяк и смотрит кино по детскому DVD-плееру.
– Не живи так, – говорю я Кевину.
– Не могу.
Он трехмерен. Его первая ипостась – режиссер блокбастеров, вторая – интеллектуал, знающий цену людям и вещам, третья – человек, всем желающий добра. Кевин постоянно блуждает в этих трех соснах и никак не может из них выбраться. Что-то одно всегда противоречит другому.
Вчера Сьюзан позвонила и пригласила меня в гости – для того, чтобы Кевин остался дома.
А я что? Я пошла. И своего мопса Ронского-Понского взяла – чтоб он ей на ковер нассал.
Ронский вместо этого нюхался с их лабрадорихой. Чего нюхаться-то, спрашивается, если оба кастрированные?
Впрочем, мы с Кевиным тоже нюхаемся безо всякой надежды на счастье.

Детство (мемуары)

[1970 г.]
Мне четыре года. Я большая: с этой зимы мне повязывают шарф узлом наперед и разрешают одной ходить по квартире.
Плутать в ее сумеречных коридорах очень интересно: на стене висит полуразобранный велосипед дяди Сережи, и я восторженно кручу огромное колесо со спущенной шиной. Мне представляется, что это колесо обозрения. Если с помощью клея приделать к нему оловянных солдатиков, то… Да знаю, знаю! Папа поссорится из-за меня с дядей Сережей, и тот не позовет его смотреть телепередачу «13 стульев». А когда папа остается без «Стульев», я всегда остаюсь без компота.
В углу белым айсбергом возвышается холодильник бабы Шуры. Туда строго-настрого запрещено лазить. А я и не лажу: там все равно ничего нет, кроме половины старого батона и каких-то свечек в картонной коробке. Баба Шура их очень бережет и не использует, даже когда отключают электричество.
На прошлой неделе у нее был день рождения. Баба Шура испекла торт со сливочным кремом и выставила его на подоконник – пропитываться. Пока гости пили за здоровье именинницы, я тихонечко прокралась на кухню и навтыкала в торт бабы-Шурины свечи.
Брать спички мне не разрешали, поэтому я позвала маму:
– Пойдем! Надо зажечь свечки и сказать бабе Шуре, чтобы она их задула!
Мама неохотно оторвалась от разговора о праздничных наборах и пошла со мной на кухню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13