Бедная! Как она съеживается, когда машину вдруг начинает стремительно заносить!..
Разговор не клеился. Полина начала было, что не запомнит такого мерзкого снегопада ни здесь, в Атавии, ни в милой, родной Вене… Боже, как спешно они покинули ее в ночь на десятое марта далекого тысяча девятьсот тридцать восьмого года, за сутки до вторжения гитлеровских разбойников в Австрию. Как давно это было, Гросс! (Она обычно называла мужа по фамилии.)
– Ужасно давно, дорогая, – отозвался Гросс.
– И в Лондоне тоже не бывало, на мой взгляд, таких снегопадов, продолжала она. – И в Амстердаме, и в Осло…
Она вспомнила еще несколько мест, куда горькая судьба беженцев-антифашистов зашвыривала их, покуда они, наконец, не оказались в столице Атавии – Эксепте, и замолкла, погрузившись в невеселые мысли.
Эксепт!.. Тогда еще был жив их единственный сын Тэдди… Зачем они задержались в Эксепте, вообще в Атавии? Большинство их друзей и коллег ее мужа осело тогда в Соединенных Штатах. Они звали туда и Гроссов. Им были обеспечены покой, почет и достаточное количество долларов. Знаменитого физика с радостью приняли бы в любую лабораторию, в любой институт. Дважды в течение одного года его приглашали работать в Металлургическую лабораторию Чикагского университета, ту самую, в недрах которой родилась первая в мире атомная бомба. Но они остались в Атавии, в Эксепте, потому что улица, на которой они проживали в этом городе, летними вечерами чем-то напоминала им венский Ринг. Кроме того, они рассчитывали на то, что в Атавии не будут брать в армию молодых людей иностранного происхождения. Но Тэдди, не посоветовавшись с ними, пошел в армию добровольцем и разбился во время учебного полета. Теперь у Гроссов появилась в Атавии своя родная могила, и с мыслью о переезде в Соединенные Штаты было покончено раз и навсегда.
Именно тогда профессора Гросса пригласили руководить прогремевшей впоследствии Второй лабораторией эксептского технологического института, так много сделавшей для создания в Атавии собственной мощной промышленности по производству атомных бомб. Гроссу и его коллегам было обещано (честное слово президента Атавии!), что эти бомбы будут использованы только для защиты дела демократии, только для того, чтобы помочь Англии, Советскому Союзу, Соединенным Штатам и всем союзным с ними державам разгромить Гитлера и взбесившихся японских самураев. Но кончилась война, и бомбу, предназначенную для борьбы с тиранией, стали готовить для того, чтобы обрушить на вчерашних верных, преданных и храбрых союзников по борьбе с фашизмом. Тогда профессор Гросс демонстративно ушел преподавать физику в захудалый провинциальный университет, не связанный с Советом по атомной энергии. Он не хотел помогать выполнению злого замысла.
Незадолго до ухода в университет ему посчастливилось придумать сравнительно простое усовершенствование – перегородки в диффузионной установке, – которое значительно увеличило бы производство урана-235 и дало бы многие миллионы кентавров экономии. Его единственной радостью было то, что он не успел воплотить свою идею в жизнь и лишь самые близкие друзья знали об этом. Теперь выяснилось, что и на близких нельзя надеяться. На допросе в Особом парламентском комитете по борьбе с антиатавизмом один из его самых близких друзей проболтался. С тех пор Гросс разуверился в друзьях. В политике он разочаровался еще раньше.
Гросса вызвали в Особый комитет. Была ли у него идея насчет усовершенствования перегородки? Да, была. В чем ее суть? На этот вопрос он отказался отвечать. Это его личная идея, и он вправе распоряжаться ею, как ему заблагорассудится. Он против военного использования атомной энергии и не желает помогать в этом кому бы то ни было.
У него потребовали подписки, что он не коммунист и коммунистам не сочувствует. Он не был коммунистом, но такую унизительную подписку дать отказался: она противоречит конституции Атавии.
Ему сказали, что конституция обойдется без защиты со стороны какого-то подозрительного иностранца, и спросили, правда ли, что в ноябре сорок второго года он выступал на митинге с осуждением фашизма.
Гросс ответил, что он выступал на митинге с осуждением фашизма тогда, когда это в Атавии не считалось еще преступлением, и что в последние годы он как никогда далек от политики.
От осведомителей комитету было известно, что профессор Гросс и в самом деле всячески ограждал себя от политики: он не читал газет, не слушал радио, не имел телевизора и уклонялся от любых разговоров на политические темы. Комитет не сомневался, что профессор Гросс действительно далек от политики, но так преднамеренно и демонстративно, что это звучало пощечиной всем атавским политиканам.
Его уволили из университета. Они вернулись в Эксепт, где могли рассчитывать время от времени на случайный заработок, и стали жить с Полиной в основном на сбережения. Детей у них теперь не было. Если очень экономить, сбережений должно было хватить на несколько лет.
Они почти никуда не ходили. Когда им становилось грустно, они усаживались за старенькое пианино и играли в четыре руки симфонии Чайковского, Бетховена, Малера, и им казалось, что они по-прежнему в своей маленькой венской квартирке, и что они еще очень молоды, и что все еще у них впереди.
Но вот третьего дня Гросса снова вызвали в Особый комитет. На сей раз дело, кажется, пахло высылкой из Атавии. Им не очень улыбалось возвращение на родину. Здесь, в Атавии, был похоронен их бедняжка Тэдди, и им не хотелось оставлять его здесь одного. Они чувствовали себя слишком старыми, чтобы пускаться в далекий путь, заново обзаводиться домом на родине, где уже не встретишь друзей и близких.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154