Армиском со вчерашнего дня резко поднял свой тон, и занял положение хозяина. Болдырев заявил ряд протестов против распоряжений армискома, начавшего отдавать приказы частям непосредственно и направившего некоторые войсковые части к стороне Петрограда.
Не понимаю, для чего эти протесты; это что-то в роде особого мнения подсудимого на вынесенный ему смертный приговор. Я считаю, что все мы должны заявить требование, чтобы нас убрали, а распоряжение войсками в их современном состоянии отдали тем, кто считает себя достаточно сильным и компетентным, чтобы быть начальниками этих распущенных орд.
Вечером начальник 70-й донес, что 277 полк окончательно решил завтра двинуться на Двинск и силой оружия добыть себе там квартиры; на все уговоры и приказы армискома и большевистского армейского комиссара товарища Собакина решено наплевать.
Сообщил это гнусное известие начальнику штаба армии с унизительной добавкой, что в моем распоряжении нет никаких средств и способов воспрепятствовать этому гнусному решению, в конце добавил, что еще раз считаю себя обязанным заявить, что при такой обстановке наше пребывание на занимаемых должностях является позорной и унизительной комедией.
2 Ноября.
Ночью и утром никаких известий; проскочило только радио петроградского Главкома Муравьева, что он занял Гатчину и что казаки Керенского отступают и мародерничают.
В 10,5 часов утра получил донесение, что 277 полк в боевом порядке двинулся в сторону Двинска и что ему на встречу выехал для уговоров армейский комиссар.
В 12 часов дня получена телеграмма, что Керенский окончательно разбит и бежал, а его казаки перешли на сторону Советов (под этим псевдонимом преподносится пока власть большевиков).
В Штарме думают, что эта телеграмма провокационная и сфабрикована большевиками, но я иного мнения; Керенский должен был победить немедленно же в первые дни восстания, ибо всякая задержка была не в его пользу; очевидно, он сорвался, прибавив лишний номер к числу быстролетных падучих звезд революционных времен.
Прежним губернаторам следовало бы прочитывать ежедневно по одной главе из "истории одного города", а нашим революционным заправилам следовало бы почаще вспоминать судьбу Дантона и Робеспьера.
Сейчас даже для большевиков предстоит решить вопрос, как они будут управляться с тем чудовищем, которое представляет армия. Ведь очевидно, что продолжать войну мы все равно не можем; чем дольше мы будем держать эти миллионы в атмосфере митингов, ничегонеделания, дерзости и пропитывания сознанием собственной силы и бессилия власти, тем безнадежнее и грознее будет будущее. И не дай Бог, если под напором внутреннего разложения лопнут последние обручи и эти орды шарахнутся стихийно по домам. Горе тогда прифронтовой полосе и железным дорогам, ибо им на себе придется испытать, на что способны товарищи, набившие руки в Тарнополе, Калуше и других районах стихийного бегства-погрома.
Хоть бы теперь начали отпускать домой наиболее шкурные и тянущие домой контингенты. Довольствие войск становится все труднее; железнодорожное движение идет через пень в колоду; возможность реквизиций и принудительных поставок отошла в область Царского прошлого; сейчас бывают дни, когда хлеба и муки, да и то по уменьшенным дачам, остается на 2-3 дня и приходится прибегать к самым экстраординарным мерам, до покупки зерна у населения по самым невероятным ценам; нельзя допустить, чтобы шкурные и политические беспорядки обратились в голодные бунты.
Интересно будет дожить до того, когда история разберется в событиях последних дней и выяснить, кто виноват в том, что нас слопали без остатка товарищи большевики, еще так недавно quantite negligeable. Неужели же не было иного, менее чреватого своими последствиями исхода?
Ведь и большевики не могут стать действенной и реальной властью; они могут держаться только посулами мира и разных жирных подачек; но ведь посулам придет конец.
Что будет со страной с 180 миллионами населения, без власти и в том состоянии полного государственного и военного разложения, остановить которое уже никто не в силах. Над всем этим висит развалившаяся совершенно 12 миллионная армия без начальников и без дисциплины, не слушающая ничьих приказаний, не желающая воевать и обуреваемая одним только стремлением, поскорей уйти домой.
3 Ноября.
Утром вызвали в Двинск на совещание старших начальников; все, что нам осталось, это совещаться, болтать и разъезжаться, убедившись еще раз в полной нашей импотентности. Болдырев настроен решительно, требовал от нас сопротивления всяким уступкам и сохранения наших прав. Не понимаю, к чему все эти сотрясения воздуха; ведь, господин Болдырев знает отлично, что сам он ни одного распоряжения отдать не может, и что его согласия на уступки давно уже никто не спрашивает; он знает точно также, что от его и наших прав остались только жалкие отрепья. Если он хочет продолжать рядиться в эти отрепья, то ему это еще возможно, так как он во время вывел, из Двинска все ненадежные части и сосредоточил туда ударников и более сохранившиеся конные части.
Но и им он уже бессилен что либо приказать, ибо и эти части заявили, что выступать активно и усмирять они не будут. Ну, а что будем делать мы среди своих давно вышедших из всякого повиновения частей? Заявлять протесты, но кому и для чего; разве протесты способны хоть на иоту помочь делу. Ведь только очень скорбные главой или же зашибленные мамкой идеалисты могут верить в то, что существуют какие-то "революционные" порядки, "революционная" дисциплина; все это существует, да и то очень относительно, в подпольный период революции, а когда она победила, то всему этому наступает конец - всякому хочется вознаградить себя за долгое воздержание и посуществовать и вне порядка, и вне дисциплины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128