Дети ждали, что гость будет наказан, но отец хохотал до слез…
После ужина пела Ева, почему-то выбравшая грустные старинные песни. Пела она превосходно. Растроганный Бьёрнсон, подперев могучую голову кулаками, неподвижно застыл в углу. Старая Марта подносила к глазам платок. Когда захлопнулась крышка пианино, Фритьоф, стараясь развеселить гостей, запел хрипловатым голосом моряка:
И в первой паре танцевать
Пошла девица Хансен.
Подхватив Марту, он закружился с растерявшейся старушкой по комнате.
В общем, новоселье отпраздновали весело и шумно. Но в новом доме уже не было той простоты, той свободы, которую ценил Нансен. На мягкие кресла неудобно было раскладывать куски пеммикана и связки книг, гвозди на башмаках царапали паркет.
И Фритьоф купил еще один дом, далеко в горах. Бревенчатый, без всяких украшений, с крестьянскими столами и скамьями, с некрашеным полом, он стоял над озером, в которое смотрелись темные ели.
Фритьоф боялся, что Еве не понравится в Сёрке — так называлась местность, где находился дом. Но Ева, напротив, была в восторге:
— Тут все так славно, так легко дышится! Зимой мы будем ходит на лыжах в те горы, да?
— Уж под Новый год непременно! — рассмеялся Фритьоф. — Помнишь скалу Норе? Славное было время!.. Но не будет тебе здесь скучно?
— С тобой? С детьми? — удивилась Ева.
Фритьоф благодарно сжал се руки. Годы разлуки, или, может быть, дети, или простая жизнь — а вернее, все вместе взятое, — помогли Еве расстаться с той взбалмошностью избалованного существа, которая была в ней когда-то. Она вела все хозяйство, сводила концы с концами, с взяв на себя заботу о денежных делах, в которых Фритьоф был удивительно беспечным.
— Я бы никогда не поверил, что из вас выйдет настоящая мать и хозяйка, если бы не видел это своими глазами, — сказал ей как-то Бьёрнсон. — Удивляюсь и, чего греха таить, завидую Фритьофу.
На лето в горный дом перебралась вся семья. По утрам рыбаки приносили к крыльцу форелей, выловленных в ледяных речках. В пристройке для скота на бревенчатом настиле топтались две исландские низкорослые лошади с косматыми гривами. Лив и Коре тайком «объезжали» их, к восторгу самых младших Нансенов: льно-волосой Ирмелин и крошки Одда.
Как-то норовистая лошадь сбросила Лив на камни. Девочка разбила лицо, кровь залила платье. Испуганный Коре помчался было за отцом, но вернулся с полдороги: ведь Лив сама, без спроса, затеяла езду на лошадях, а теперь получится, что он, Коре, должен сказать об этом отцу, наябедничать… За ябеду же в доме наказывали беспощадно.
Лив сама пошла в отцовский кабинет. Отец сначала обмыл ей лицо, потом спросил, что случилось.
— Молодец, что не трусишь и не хныкаешь! — похвалил он, выслушав Лив. — Но учись держаться крепче!
«Возьмите руль, Фритьоф Нансен!»
Четыре тома научного отчета о плавании «Фрама» в темных, солидных переплетах уже стояли на книжной полке. Пятый печатался в типографии; шестой, последний, был почти готов к печати. Близилась к концу многолетняя работа.
В томах научного отчета и моряк ледового плавания, и полярный путешественник, и натуралист, посвятивший себя Арктике, могли найти новые ключи к решению загадок северных морей. Надежно, прочно подкрепленные таблицами и формулами, в этих томах содержались закономерности, относящиеся к температуре и солености воды, к скорости и направлению течений, к образованию и движению льдов.
Запутаннейшие зигзаги дрейфа «Фрама» нашли объяснение, когда Нансен принял в расчет ветры, дующие над океаном. Он вывел два основных правила, по которым каждый мог определить, куда и с какой скоростью должны перемещаться арктические льды под действием воздушной стихии. Нансен доказал, что вращение Земли заставляет их идти не прямо по ветру, а основательно отклоняться вправо.
Имя Нансена произносилось теперь рядом с именами крупнейших океанографов мира. Он добился создания Международного совета по изучению морей. Океанографическая лаборатория в Осло, основанная Нансеном, и он его участии разрабатывала новые методы и конструировала более совершенные приборы. Нансен помогал русскому океанографу Книповичу, который на специально построенном корабле наметил обширную программу исследований в Баренцевом море. Произошел важный сдвиг от описания явлений к их объяснению, и океанографы разных стран говорили о начале «золотого века» в разгадке вечных тайн моря.
И все же Нансен не чувствовал полного, глубокого удовлетворения. Он хотел «живого» моря, ему недоставало блеска льдов, захватывающего ощущения борьбы. Да, он все время помнил, что у Земли есть второй полюс. Но план экспедиции в Антарктику пока что не воплощался в тысячи мелких практических дел, которые подготавливают выполнение.
Нансен часто думал о Руале Амундсене. У этого безвестного смельчака не было ни славы путешественника, ни научных трудов, ни дома, ни денег — не было ничего, кроме железного характера и крохотной яхты «Йоа». Эту яхту Амундсен удивительно быстро приспособил к дальнему плаванию. Одно лето он провел в море, занимаясь океанографическими исследованиями по заданию Нансена, потом стал готовиться к штурму Северо-западного прохода.
Когда Нансен, все время помогавший молодому штурману, побывал на «Йоа» незадолго до ее отплытия, Амундсена на борту не было — он где-то носился, собирая недостающие деньги. Нансен тщательно осмотрел все: придраться было не к чему.
— Передайте Амундсену, что, по-моему, он может выходить в море хоть сегодня, — сказал Нансен, прощаясь с командой «Йоа». — Я жалею, что не застал его. Это вот ему, он просил…
И Нансен протянул вахтенному свой портрет с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92