Здесь честные не мучились бы лица,
Когда б не слуги, не дурные власти,
Гнев, зависть, или спор, или блудница.
Чтоб мысль свою поведать без пристрастий:
Здесь познаешь и славишь лик Господень,
Все адские претерпевая страсти.
Иной, по мненью всех, как есть негоден,
А просидев два года без надежды,
Выходит свят, и мудр, и всем угоден.
Здесь утончаются дух, плоть, одежды;
И самый тучный исхудает ликом,
И на престол небес разверсты вежды.
Скажу тебе о чуде превеликом:
Пришла мне как-то мысль писать блажная,
Чего не сыщешь в случае толиком.
Хожу в каморке, голову терзая,
Затем, к тюремной двери ставши боком,
Откусываю щепочку у края;
Я взял кирпич, тут бывший ненароком,
И в порошок растер его, как тесто,
Затем его заквасил мертвым соком.
Пыл вдохновенья с первого присеста
Вошел мне в плоть, ей-ей, по тем дорогам,
Где хлеб выходит; нет другого места.
Вернусь к тому, что я избрал предлогом:
Пусть всякий, кто добро постигнуть хочет,
Постигнет зло, ниспосланное Богом.
Любое из искусств тюрьма упрочит;
Так, если ты захочешь врачеванья,
Она тебе всю кровь из жил источит.
Ты станешь в ней, не приложив старанья,
Речистым, дерзким, смелым без завета,
В добре и зле исполненным познанья.
Блажен, кто долго пролежит без света
Один в тюрьме и вольных дней дождется:
Он и в войне, и в мире муж совета.
Ему любое дело удается,
И он настолько стал богат дарами,
Что мозг его уже не пошатнется.
Ты скажешь мне: «Ты оскудел годами,
А что ты в ней обрел столь нерушимо,
Чтоб грудь и перси наполнялись сами?»
Что до меня, то мной она хвалима;
Но я б хотел, чтоб всем была награда:
Кто заслужил, пусть не проходит мимо.
Пусть всякий, кто блюдет людское стадо,
В темнице умудряется сначала;
Тогда бы он узнал, как править надо.
Себя он вел бы, как и всем пристало,
И никогда не сбился бы с дороги,
И меньше бы смятенья всюду стало.
За те года, что я провел в остроге,
Там были чернецы, попы, солдаты,
И к наихудшим были меньше строги.
Когда б ты знал, как чувства болью сжаты,
Коль на твоих глазах уйдет подобный!
Жалеешь, что рожден на свет проклятый.
Но я молчу: я слиток чистопробный,
Который тратить надо очень редко,
И для работы не вполне удобный.
Еще одна для памяти заметка:
На чем я написал все это, Лука;
На книге нашего с тобою предка.
Вдоль по полям располагалась мука,
Которая все члены мне скрутила,
А жидкость получилась вроде тука.
Чтоб сделать «О», три раза надо было
Макать перо; не мучат так ужасно
Повитых душ средь адского горнила.
Но так как я не первый здесь напрасно,
То я смолчу и возвращусь к неволе,
Где мозг и сердце мучу ежечасно.
Я меж людей хвалю ее всех боле
И не познавшим заявляю круто:
Добру научат только в этой школе.
О, если бы позволили кому-то
Произнести, как я прочел намедни:
«Возьми свой одр и выйди, Бенвенуто!»
Я пел бы «Верую», и «День последний»,
И «Отче наш», лия щедрот потоки
Хромым, слепым и нищим у обедни.
О, сколько раз мои бледнели щеки
От этих лилий, так что сердцу стали
Флоренция и Франция далеки!
И если мне случится быть в шпитале
И там бы благовещенье висело,
Сбегу, как зверь, чтоб очи не видали.
Не из-за той, чье непорочно тело,
Не от ее святых и славных лилий,
Красы небес и дольнего предела;
Но так как нынче все углы покрыли
Те, у которых ствол в крюках ужасных,
Мне станет страшно, это не они ли.
О, сколько есть под их ярмом злосчастных,
Как я, рабов эмблемы беззаконной,
Высоких душ, божественных и ясных!
Я видел, как упал с небес, сраженный,
Тлетворный символ, устрашив народы,
Потом на камне новый свет зажженный;
Как в замке, где я тщетно ждал свободы,
Разбился колокол; предрек мне это
Творящий в небе суд из рода в роды;
И вскоре черный гроб я видел где-то
Меж лилий сломанных; и крест, и горе,
И множество простертых, в скорбь одето.
Я видел ту, с кем души в вечном споре,
Страшащей всех; и был мне голос внятный:
«Тебе вредящих я похищу вскоре».
Петровой тростью вестник благодатный
Мне начертал на лбу святые строки
И дал завет молчанья троекратный.
Того, кто солнца правит бег высокий,
В его лучах я зрел во всей святыне,
Как человек не видит смертноокий.
Пел воробей вверху скалы в пустыне
Пронзительно; и я сказал: «Наверно,
Он к жизни мне поет, а вам к кончине».
И я писал и пел нелицемерно,
Прося у Бога милости, защиты,
Затем, что смерть мой взор гасила мерно.
Волк, лев, медведь и тигр не так сердиты,
У них до свежей крови меньше жажды,
И сами змеи меньше ядовиты:
Такой был лютый капитан однажды,
Вор и злодей, с ним сволочь кой-какая;
Но молвлю тихо, чтоб не слышал каждый.
Ты видел, как валит ярыжья стая
К бедняге забирать и скарб, и платье,
Христа и Деву на землю швыряя?
В день августа они пришли всей братьей
Зарыть меня в еще сквернейшей яме;
Ноябрь, и всех рассеяло проклятье.
Я некоей трубе внимал ушами,
Вещавшей мне, а я вещал им въяве,
Не размышляя, одолен скорбями.
Увидев, что надеяться не вправе,
Они алмаз мне тайно дали в пище
Толченый, чтобы съесть, а не в оправе.
Я стал давать на пробу мужичище,
Мне корм носившему, и впал в тревогу:
«Должно быть, то Дуранте, мой дружище!»
Но мысли я сперва доверил Богу,
Прося его простить мне прегрешенья,
И «Miserere» повторял помногу.
Когда затихли тяжкие мученья
И дух вступал в предел иной державы,
Готовый взнесться в лучшие селенья,
Ко мне с небес, несущий пальму славы,
Пресветлый ангел снизошел Господень
И обещал мне долгий век и здравый,
Так говоря:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183