Или на самом деле - им плохо, а ему хорошо?
Ну ладно. Говорю же, много ездила я по Европе, но на этот раз, в годину, когда пришлось нам признать - перед всем миром признать, - что с построением нового, высшего, ни на что не похожего общества мы обмишурились, такая печаль завладела мною! Ах, какое общество, вот уж на самом деле ни на что не похожее, мы построили... Я ходила по сияющим улицам, всматривалась в беспечные лица и думала: "Мы чужие на этом празднике жизни, Киса". Печаль была светлой - от красоты, окружавшей меня, она была глубокой, как море, - проиграна жизнь и безнадежной - игра сделана, ставок больше нет, по крайней мере у моего поколения. И есть, есть за что нам всем! За кровь безвинных, за то, что допустили разрушение красоты - храмов, усадьб, садов. За то, что терпели, смирялись, давали себя обманывать. И сейчас из последних сил я сражаюсь с ужасной мыслью, что ничего у нас не выходит, не может выйти, что проклята наша земля. Может, потому, что живые перемешаны с мертвыми: главная площадь страны - кладбище. И лежит непохороненным отец-основатель - жестокий, умный, маленький человек с желтым азиатским лицом, и течет мимо трупа толпа, и какие-то люди следят, чтобы в склепе были должная температура и влажность. Неужели только мне это страшно? Зачем этот холод и смерть в центре некогда великого государства? И сколько еще непохороненных на нашей земле...
Нет, хватит о мрачном! Ведь я хотела об Италии. Только из своей жизни, как видно, не выскочишь, хотя многие сейчас убегают в чужую, надеясь, что она станет их собственной - другой, разумной, не обидно-дурацкой, когда никому не нужны всерьез ни наши знания, ни открытия, как дали понять мне только что.
Вот она лежит передо мной, моя докторская, а рядом папка с авторскими свидетельствами. Сколько вписано там фамилий? И директор завода, на котором опробовались мои идеи, и завкафедрой, и ректор... Иначе бы не допустили, не дали базы, не утвердили. Приходилось делиться. Но с докторской так не будет - одна там фамилия, - а потому некому, кроме меня, за нее заступиться.
Перечла написанное и засмеялась: поговорила, называется, об Италии! Опять о нас, о себе, о работе - не вырваться из этого круга. Что же делать? Прямо какая-то мания. Может, снова отправиться к тому врачу с добрыми большими глазами? Так стыдно же: что ж я сама-то с собой не справлюсь? И почему так хочется его, этого врача, видеть?
Двадцатое ноября
Я вышла за Сашу, чтобы не умереть с голоду, - там, в славном уральском городе, куда радостно и торжественно отправилась по распределению. Могла бы, между прочим, спокойно остаться дома, потому что окончила институт с отличием, да и у волейбольной сетки все еще прыгала, отстаивая спортивную честь института, что было, пожалуй, важнее красной корочки моего диплома не для меня, для начальства. Именно поэтому, как выяснилось, меня позвали в аспирантуру, правда, не к нам, в индустриальный, а почему-то в строительный. У нас держали место для отпрыска секретаря райкома, ему и диссертацию потом сляпали - завкафедрой получил для сего благородного дела полугодовой отпуск. Беседу об аспирантуре вел со мной, как вы думаете, кто? Тренер!
- Так я не строитель, - опешила я.
- Да какая разница? - искренне удивился он. - Для вас лично выбили место - вы ж за город играете, - а она еще думает! Беда с этими интеллигентами. Пишите быстренько заявление.
Нет, ни за что! Никакого заявления я писать, конечно, не стала. Откровенный цинизм тренера потряс меня. Вот, значит, как! Мое первое изобретение уже внедрялось на крупном заводе, мое имя - вместе с именем научного руководителя, естественно, - уже мелькнуло в специальном журнале, но это, оказывается, ничего не значит! Это, оказывается, совсем не главное! Главное, что я прыгаю, как кенгуру, у сетки! Чего это я не видела в строительном? И может, из-за меня оттерли кого-то дельного, как меня из-за секретаря райкома? Ну уж нет, ничего мне не надо - ни аспирантуры, ни волейбола! Я и волейбол мгновенно возненавидела, правда, как выяснилось потом, ненадолго. Но тогда поклялась не подходить больше к сетке.
- Гордыни у тебя... На десятерых отпущено - одной досталось, вздохнула мама и принялась собирать меня в дорогу. - Не горюй, дочка: будет у тебя еще и аспирантура, и волейбол. Все будет.
Мама была спокойной и мудрой. И она меня не держала. А я быстро утешилась: Урал, горы, новая стройка, и мои идеи при мне... Подумать только: лечу на границу Европы с Азией! Там и столб, говорят, есть пограничный! И встретит меня новая, настоящая жизнь.
И она действительно меня встретила - новая, настоящая, не прикрытая мамой - каким-то образом в доме всегда было сытно, хотя уже тогда угрожающе чернели в магазинах голые полки, привилегиями спортсменки - на сборах так вообще был почти коммунизм, прелестным статусом образцовой студентки-отличницы: мое дело - учиться, об остальном подумают без меня. Кто подумает? Кому ты нужна? Как - кому? А тому, кто, например, каждый год важно докладывает, сколько инженеров-строителей понадобится хозяйству на будущий год, через год, через пять, десять лет. Это теперь мы знаем, что все, буквально все было враньем, а тогда-то я верила, что у нас плановое хозяйство. Там, за океаном, - хаос, а у нас - полный порядок! Я верила, что раз кто-то затребовал в Челябинск молодого специалиста, то этот самый специалист позарез в Челябинске нужен. И я прибыла и ожидала восторгов. Ну, не восторгов, так похвалы, не похвалы, так хоть одобрения.
Кадровичка долго и хмуро изучала мои бумаги, потом с досадой подняла на меня брезгливый от многолетнего общения с людьми взор.
- Прибыли, значит?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28