.."
или
"напрашивается вопрос: читал ли новоиспеченный пархатый
кардинал кадиш по своей замученной в Освенциме матери?!"
- Мы уволены, - сказал Витя.
- Ну, погоди... Уберем грубости и зряшные нападки, изменим название...
- Ты же знаешь, как он вопит, когда мы, не спросясь, меняем его идиотские названия... "Кардинал Арончик"!
- А, между прочим, неплохо... - задумчиво проговорила Зяма. - Давай-ка оставим.
- Ты с ума сошла! А следующий опус он озаглавит "Папуля Римский"!
- Оставим, оставим...
- Под твою ответственность!
Часа полтора они возились с кардиналом Франции, пытаясь совершенно скандальным обвинениям Рона придать более благообразный, сдержанно-осудительный тон, а прямые оскорбления заменить на некие сурово-горькие намеки. В некоторых местах Витя сардонически хохотал и восклицал:
- О, воображаю!
А Зяма бормотала примирительно:
- Ничего, ничего, оставь... Этот оборот вполне легитимен...
В разгар страды работу пришлось прервать. Случилось небольшое происшествие, одна из тех плодотворных встреч с читательской аудиторией, от которых, как ни вертись, не убережешься: к ним без стука ворвался некто Златовратский, от которого прежде они получали только гневные письма и телеграммы.
Он топал, пыхтел, отфыркивался не хуже, чем кипрский моряк; похоже, перед тем как подняться на второй этаж, он долго готовил свой паровоз, раздувая угли.
- Подонок! - кричал он, лупя по столу газетой "Полдень", свернутой в трубку. - Антисемит! Сволочь!
Словом, это был один из читательских откликов на недавнюю статью Халила Фахрутдинова, где тот научно-популярно обосновывал теорию, согласно которой на одного гения в еврейском народе приходится примерно сто тридцать две и две десятых тысячи кромешных идиотов.
- Кто он? - орал Златовратский. - Я приехал из Петах-Тиквы узнать - кто он, наконец, этот мерзавец Халил Фахрутдинов?! Кто?!
- Я, - хором ответили Зяма и Витя.
- А-а!! Я догадывался, я подозревал, что здесь окопалась целая шайка негодяев!! Да вас поубивать мало! Я сам бы вас убил с огромным удовольствием!! Своими, вот этими вот, руками!
- Пожалуйста, - сухо проговорила Зяма, - окажите такую любезность. Витя, принеси нож!
Витя сбегал к шкафчику и с благоговением подмастерья подал Зяме длинный нож-пилу.
- Да не этот! - воскликнула она раздраженно. - Этот молочный. Когда ты запомнишь!
Но, как видно, читатель Златовратский неправильно понял Зямину ритуальную суровость. Во всяком случае, он не только не подтвердил своей готовности к принесению священной жертвы, но явно испугался и того, что его так буквально поняли, и той стремительности, с которой эти двое сумасшедших выразили желание помочь ему в его совершенно умозрительных намерениях. А может быть, он заподозрил, что в процессе обряда агнец поменяется местами с резником...
Вообще ему страшно не понравился разворот событий. Он стушевался, мгновенно опустился до бормотания общих слов о высокой культуре, которую журналисты обязаны нести в массы репатриантов. Словом, всем своим видом старался показать, что мясной нож - это преувеличение, дурной вкус. Так и сгинул, что-то бормоча.
- Ну, запирай ворота, - с явным облегчением проговорила Зяма. - Это дело надо заесть и запить. Сегодня я угощаю.
Как раз когда после обеда закончили редактировать Кугеля, он явился собственной персоной. Витя бросился готовить чай, нарезал булочку и достал из холодильника шоколадную пасту: политический обозреватель Себастьян Закс любил сладкое.
Нет, он не собирается им мешать, он сейчас пойдет дальше, какой там чай, зачем... Погорячее, давай, не жалей. А лимоном в вашей конторе, как всегда, не разживешься, жилы вы, жилы... Серьезному человеку такую бурду и пить стыдно... Слышали, что вчера вопил в кнессете этот мошенник, этот карманный вор?..
- Рудольф, - сказала Зяма, - знаете что? Почему бы вам в конце концов не написать что-нибудь о Катастрофе.
- О чем это?! - вскинулся тот. - О том, как я в Дахау в выгребной яме три дня отсиживался? Как потом от меня месяц - мойся не мойся, хоть шкуру сдирай - говном разило?
- Именно! - воскликнула она. - Напишите, черт возьми, о Дахау! Как вы спаслись.
Кугель вынул ложечку из чашки и внимательно взглянул на нее.
- С чего вы взяли, что я спасся? - спросил он, усмехаясь. - С того, что я каждую неделю вам статьи пишу и чаи здесь распиваю?.. Нет, вы на это не смотрите, это кажимость. Оттуда никто не спасся, ни я, ни вы... А вот, если желаете, я вам к Судному дню "Экклезиаст" переведу.
- В каком смысле? - спросил Витя. - Ведь он переведен давно.
- Э-э!.. - Кугель презрительно махнул рукой. - Двойной перевод, с иврита на греческий, с того - на церковнославянский... Дрянь, и больше ничего. Неточности, подтасовки, ушла вся поэзия, вся глубина двойных и тройных значений... Я вам подлинник, подлинник предлагаю. Ну, решайтесь переводить?
Зяма с Витей переглянулись. Одни одновременно представили себе, как переписывают "Экклезиаст" в переводе Себастьяна Закса.
- Ну-у... - промычал Витя. - Попробовать можно, а что... Валяйте, Рудольф. Хули нам религиозные каноны!
Наверху что-то грохнуло, глухо донесся упоительный визг, и дробно-мелко затопотали, как будто пошла строчить гигантская швейная машина.
- Ого! - уважительно заметил Кугель. - Это кто там степ отчебучивает?
- Морячки с Кипра, - сказала Зяма.
- А! Да, морячки умеют... У нас в соседнем бараке был такой моряк... Он в уборной повесился. У нас таких называли "мусульманами".
- Почему - "мусульманами"? - спросил Витя.
- Почему - не знаю... Каждое утро: ну, сколько за ночь "мусульман"?..
Когда Рудольф Кугель ушел, Зяма сказала грустно:
- Все путает, ни черта не знает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104