Размахивается - плафон летит вниз. А там как полыхнят! Столб огня вдоль
брандмауэра до третьего этажа поднялся.
Девушки гадают, что бы это могло быть. Во двор никого не пускают, а
сотрудники подвальной лаборатории молчат, даже Борис Борисыч.
Больше во дворе ничего не взрывают - опасно. Зато каждый день ездят на
Митрофаньевское кладбище - там ещя осенью обобрудован полигон. Меня по
старой памяти иногда зовут помогать, так что я уже знаю, что в подвале
изобретают жидкость для огнемятов. Работа засекречена, ведь это новое
оружие. Девушки в стеклодувной понимают моя положение и ни о чям не
спрашивают.
На субботу назначили испытания. Грузимся в машину. Жидкость в бутылях
слегка желтоватая, густая, похожа на лимонный сироп. Другим тоже так
кажется. Я бутыль Томилову подаю, а он говорит:
- Девушка, мне с двойным, пожалуйста!
До войны я сама всегда газировку с двойным сиропом просила.
Тут Роскин подходит, сердитый, просто ужас.
- Разговоры прекратить! Будьте внимательней, от сильного удара
жидкость взрывается.
Грузовик открытый. Я в платке завернута по самые брови, но ветер вся
равно жжет. Надо же, какой мороз в эту зиму. Бутыли держим на коленях,
жидкость на морозе совсем загустела, еле колышется.
На кладбище выгрузились. На этом полигоне испытывают не просто запалы,
а целые бутылки. Танк стоит немецкий. черный, страшный, весь в копоти,
одна гусеница оборвана и болтается. Вокруг военные теснятся и пожарная
команда.
Один майор подошял к нам, козырнул и говорит:
- Посторонних прошу покинуть полигон.
Посторонняя это я. Вышла за ограду, топчусь меж сугробов. Назад
поглядываю украдкой. Там затрещало, туча дыма поднялась, пламя багровое
выше деревьев пляшет. Люди кричат, командуют что-то. Наконец, затихло. Ну,
думаю, теперь можно. Вошла на кладбище. Гляжу - мамочка милая! На площадке
вся сгорело, снега даже следа нет, земля черная, спеклась, кое-где ещя
дымится. Воняет гарью, и эфиром, как у зубного врача. Танк на один бок
накренился, жаром от него пышет. Пожарники сматывают шланги. Офицеры и наши
лабораторские сгрудились в сторонке, о чям-то спорят.
Я тихонько к огнеметчику подошла и спрашиваю:
- Неужто такой ужас применять будут?
Он лицо повернул, глаза красные, брови опалились. Глянул поверх меня:
- Конечно будут. Выжечь их всех, гадов, как клопов!
Я даже испугалась.
- Как же будут? Ведь так мы вместе с клопами и дом спалим! Как на
такой земле жить потом? Тут же сто лет ничего расти не станет!..
- Фашистов жалеешь? - спрашивает солдат. - А ты видела, как в
Ленинграде люди с голоду мрут?
Потом посмотрел на меня, немножко в чувство пришел и отвернулся. А я
стою дура-дурой. Ну как ему объяснить, что не фашистов мне жалко, а
просто нельзя такое оружие применять. Иначе чем мы тогда от фашистов
отличаться будем?
Подошел Борис Борисыч. Щеку пальцами трят, а пальцы в саже, и на щеке
остаются черные полосы.
- Успокойся, - говорит, - не будут это применять. Не подписывает
комиссия приемного акта. И правильно не подписывает.
Когда ехали домой, то мне показалось, будто с юга потянуло тяплым
ветром. А может, и на самом деле так. Пора уже, март на дворе. Прямо не
верится.
* * *
И вся-таки, скоро весна. Ветром нагнало тучи, снег почернел и тает.
Говорят, будто немцы объявили, что с приходом тепла в Ленинграде начнятся
эпидемия, все умрут и защищать город будет некому. Это действительно
страшная опасность. Полгода улицы не убирались, а в нашем госпитале так
даже трупы не вывозили, а просто складывали во дворе в сарай. Некому было
хоронить.
Теперь после работы мы выходим чистить улицы. А вчера приезжали
грузовики, забирали из госпиталя умерших, увозили хоронить куда-то в
Пискарявку.
Сегодня убираем набережную Мойки. Получили ломы и лопаты, а лома никто
поднять не может. Так Люда и Клава приспособились вдвоям ляд колоть. Они
высокие, им удобно. Поднимут лом четырьмя руками и бьют. Отколют кусок, а я
его волоком тащу в Мойку. Это потому что я маленькая. И какой только грязи
и гадости в ляд не вмярзло! Льдину до края дотащу, спихну вниз, вот и ещя
кусочек Ленинграда стал чистым. Врут фашисты - не будет эпидемии!
Наступил вечер, а на улице не холодно. Ещя немного, и травка появится,
разобьям огороды, станеть полегче.
Волоку я грязную ледыху, а у самой слязы на глазах. Немцы возле самых
ворот стоят, но у меня такое чувство, что теперь вся скоро сбудется:
фашистов погоним, Ленинград вымоем, развалины разберям, а вместо
прожженных просыпавшимися углями полов настелим белый дубовый паркет.
Вот только прийдят весна.

1 2 3