Но в ту минуту седоусый мучитель, которого я уже успел возненавидеть, показался мне небесным ангелом.
Дреккен моряцкие обычаи тоже знал и бить заслуженного унтер-офицера за нелепицу, в которой отчасти сам был виноват, конечно, не стал. Лишь выматерился, топнул ногой и ушел в каюту. Про меня сказал:
— Чтоб я этого рохлю на палубе не видел! Мне нужны матросы, а не слюнтяи!
А Степаныч, проводив начальника хмурым взглядом, тяжко вздохнул.
— Что мне с тобой делать, паря? Дракин — он памятливый. Со свету тебя сживет, не забудет. Ты службы не знаешь, сгинешь ни за понюх табаку. Ладно, поговорю с Иван Трофимычем…
Иван Трофимович приходился боцману кумом и занимал почтенную должность судового буфетчика. Еще до исхода первого дня моей службы, с позором изгнанный из палубных матросов, я оказался официантом (по-корабельному — младшим вестовым) при кают-компании.
На прощанье Степаныч сказал мне — уже не строго, а человечно, поскольку я в его команде больше не состоял:
— По реям лазить тебе больше не придется, и Дракин при капитане руки распускать не станет. Однако гляди, паря: коли и на новом месте дуру сваляешь, не будет тебе жизни на фрегате. Лучше возьми и утопись.
С этим напутствием я был отправлен с верхней палубы, где сияло солнце и дул свежий ветер, в темные недра трюма.
Обязанности мои заключались в том, чтоб прислуживать во время трапез, а потом убирать и мыть грязную посуду. Притом к верхнему краю стола, где сидят старшие офицеры, соваться мне строжайше запрещалось — для того имелся старший вестовой, опытный и расторопный матрос. За нами обоими приглядывал Иван Трофимович, важный мужчина с бакенбардами и часами на серебряной цепочке. К ужину он наряжался в белые чулки и башмаки с блестящими пряжками. Степаныч с гордостью рассказал, что лучше буфетчика не сыскать на всей эскадре и, если б кум иногда не «поздравлял Хмельницкого», служить бы ему на флагмане, при адмирале. Я, впрочем, за время службы на «Беллоне» достойного Ивана Трофимовича пьяным ни разу не видел.
Вечером, получив от нового начальника подробные наставления и белоснежный передник с такими же ослепительными нарукавниками, я с трепетом отправился на свой первый ужин в кают-компании.
Я долго стоял в узком темном коридорчике за дверью, прислушиваясь к неясному гулу голосов. Перед началом трапезы — такой на фрегате был установлен порядок — господа офицеры выпивали два бокала вина: за здоровье государя императора и за Черноморский флот. Прислуживал им сам Иван Трофимович.
Я волновался, старший вестовой позевывал.
— Чегой-то раскачалось, — лениво сказал он. — Хорошо к ужину супу не подают, а то была б морока…
К вечеру ветер и в самом деле засвежел. «Беллона» то зарывалась носом, то вскидывалась. На ногах я кое-как держался, хоть иногда приходилось хвататься за стенку, но всё сильней начинало мутить, и ароматы, доносившиеся с камбуза, казались мне отвратительными.
Вот за дверью брякнул колокол — и кок с помощником тут же выкатили две тележки: для старшего вестового и для меня.
— Тут баранина, тут свинина, — было нам сказано.
От фаянсовых посудин поднимался пахучий пар. Я отворотил лицо.
Мой товарищ шепнул:
— Много-то не накладывай. Мичмана, они прожорливые. Сколь ни наложишь, всё умнут. Я хлебца припас, после соус подберем. Вкусно!
Он подмигнул, я передернулся. Мы гуськом въехали в кают-компанию.
В жизни не видывал я такой красивой комнаты. Стены и потолок в ней были обшиты густо-красным резным деревом, горели бронзовые лампы, а на столе сверкали начищенным серебром шестерные канделябры. Приборы тоже все были из чистого серебра, а посуда тонкого фарфора, с затейливым вензелем «Б» и короной. Каждый корабль старается обзавестись сервизом побогаче, посуда считается реликвией кают-компании — ее офицеры покупают вскладчину.
Но меня поразило не столько роскошество каютного убранства, сколько необычный вид стола. Он был накрыт деревянной решеткой с ячеями разного размера: для супниц, блюд, графинов, тарелок, соусниц. Несмотря на качку, каждый предмет стоял на месте. Не ползал по поверхности, не опрокидывался. К бокам больших пуншевых чаш были приделаны крючочки, на которых висели чарочки, мелодично постукиваясь друг об друга. Приятные перезвоны и перестуки в такт ходу корабля неслись отовсюду: позвякивали ложечки, гулко вздыхал величественный золоченый самовар, что-то тренькало внутри сверкающего лаком пианино.
За длинным столом сидели человек пятнадцать. В дальнем от меня конце — капитан. Справа от него — мой новый враг Дреккен, на которого я старался не смотреть. Слева — пожилой длинноусый офицер с черной повязкой на глазу. (Потом я узнал, что это первый штурман.) Еще двое офицеров в возрасте тоже были не мои, а дальше располагались лейтенанты помоложе и мичманы — их должен был обслуживать я. На торце, противоположном капитанскому, сидели двое нестроевых: батюшка в светлой рясе и врач, что вчера меня осматривал. Все офицеры, согласно уставу, были усаты и безбороды, борода полагалась только духовной особе, доктору же никакой растительности на лице не дозволялось — лишь бакенбарды. Но зато уж на них лекарь не поскупился: растрепанные и засаленные волосы свисали с его впалых щек, будто водоросли.
Меня научили, что обносить свою половину стола я должен, начиная со «старых» лейтенантов, однако доктор, к которому я был ближе всего, ухватил меня за локоть, жадно втянул воздух шишковатым носом.
— Чего этта у тебя? Паранина? — сказал он, выговаривая слова не по-нашему. — Клади.
Я подцепил кусок мяса, хотел положить, но пол качнуло, и баранина шлепнулась на тарелку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120