Повалит голытьба чужеземцев бить, и кто не готов к обороне – пеняй на себя.
К слугам подошёл кто-то третий, заговорил. Штрозак! Вот кстати.
Зажав ноющие виски, Попов сделал шаг вперёд – и замер. Дуновение ночного ветра донесло слова:
– … and then kill the Muscovite, – наказывал валетам секретарь. Какого это московита он велит им убить? Похолодевший сыщик вжался в стену и напряг слух.
Штрозак продолжал:
– Я дал шпиону сонного зелья. Минут через пять или через десять он свалится и захрапит. Даже если не упадёт, всё равно будет, как сонная муха. Кремни из его пистолетов я вынул, шпагой махать у него не хватит сил. Сразу после взрыва прикончите его.
– Не понимаю, сэр, – ответил один из слуг. – Почему было сразу не дать ему яду? Меньше возни.
– А если взрыва не будет? Мало ли что? Зачем нам труп правительственного агента? И без того неприятностей хватит.
На лбу у Попова выступили ледяные капли. Тело сотрясалось от озноба.
Ах, Штрозак, змей злохитростный! Обманул гехаймрата! Прикинулся, что наш, а сам всё выдал резиденту! Потому и листок пуст…
Мысли начинали путаться, ноги отказывались держать деревенеющее тело. Он сказал, пять-десять минут?
Прорваться бы за ворота, поднять крик. Может, неподалёку окажется караул.
Но рука, схватившаяся за эфес, дрожала. Чёртов Штрозак был прав – шпаги не удержать. Хватаясь за стену, Попов кое-как спустился обратно в подвал.
Выблевать отраву! Это единственное, что могло сейчас спасти. Он сунул в рот пальцы.
Захрипел, зарычал, но содрогания в нутре не случилось. Алёшка всегда гордился, что крепок желудком. Сколько вина ни выпьет – всё ему нипочем. Вот теперь через крепость желудка и пропадал.
Пав на колени, он согнулся в три погибели, исторгая горлом натужные стоны. Чуть не весь кулак запихнул в горло. Никак! Пропал Лёшка-блошка, вконец пропал.
* * *
И Никитин ждал знака, но, в отличие от пиита, неспокойно. Хотя всё, что можно было приготовить, сделал. Где именно заговорщики запалят Москву, было неизвестно, поэтому свою команду он держал под Васильевским спуском, близ реки. Бочки наполнены водой, голландские пожарные пумпы смазаны и многократно проверены – качают исправно. Людей Митя отобрал самых расторопных, все трезвые, каждому назначено своё дело: есть повозные и насосные, есть багорные и ведёрные, есть топорники и крышелазники. Войско своё Никитин поделил на две равные части, потому что поджогов будет тоже два. Одну команду поведёт он сам, для начальства над второй из Преображенского прибыл сержант Журавлёв.
На Беклемишевской башне поставлены двое дозорных: один глазастый, другой зычноголосый. Лишь первый узрит пламя, второй заорёт вниз, куда скакать.
Дмитрий молился, чтоб злодеи не запалили Остожье, где Сенной рынок. Займётся – не потушишь. Ещё тревожился о Зарядье, где дома стоят тесно и много народу сгореть может. Поэтому и расположился поближе к опасному месту. Заранее решил, что отправится туда сам, а Журавлёву принялся объяснять, как лучше тушить горящие стога сена. Однажды, во время Ногайского похода, ему случилось с казаками гасить пылающую степь, да ещё в бурю. Тут главное – головы не потерять, когда сверху начнут сыпаться огненные хлопья.
Но длинноногий сержант, хоть не отходил от командира ни на шаг, указания слушал невнимательно. Дмитрия это злило. Преображенец ему вообще сильно не нравился. Ухмыляется чему-то, рожа дерзкая, скрипит на каждом шагу, словно несмазанная телега, и ещё дух от него противный.
Ночью ливень прошёл, недолгий, но сильный. Никитин дождю обрадовался – дерево отсыреет, дома не так быстро займутся. Встал под струями, задрал лицо, упрашивая небо, чтоб не жалело влаги.
И остальные пожарные стояли на своих местах. Подумаешь, побрызгает водой. Намокнешь – высохнешь. А Журавлёв, едва закапало, вжал голову в плечи и побежал прятаться под стреху башни. Пока не кончило лить, оттуда не вылезал. А потом старательно обходил лужи, словно боялся ботфорты запачкать. Притом были они такие грязные, что от лужи только чище бы стали.
– Не терплю мокроты, – сказал он, вновь приклеившись к Дмитрию. – Вот говорят, в европских землях штука такая есть, «ширм» называется. Кожа промасленная на спицах, раскрываешь над головой – дождь не в дождь, сухо. Ты, прапорщик, человек нерусский. Видал такую штуку?
Тьфу на него! С минуты на минуту Москва запылает, а он чёрт-те про что спрашивает.
– Поди, проверь упряжь, – велел ему Митя, чтобы отвязаться. – И подковы у лошадей!
Время тянулось томительно. На Фроловской башне ударили новые куранты голландской работы: бумм, бумм. Два часа уже. Ждать становилось совсем невмоготу.
Но тут Митя вспомнил, как отец в детстве рассказывал ему о своих ратных походах. Покойный Ларион Михайлович был настоящий витязь без страха и упрёка, но своими боевыми подвигами никогда не бахвалился. Если и заводил разговор о войне, то вспоминал только что-нибудь смешное или поучительное, что могло сыну пригодиться в будущем. Именно такое Дмитрию сейчас и припомнилось. Как говорил отец, страшнее всего не само сражение, когда о себе забываешь, а ожидание перед сечей. Изведёшься весь, с белым светом сто раз распрощаешься, раньше смерти помрёшь. И он, Ларион, придумал от того страха верное средство. Когда оружие было проверено, воины построены и оставалось только ждать приказа «в бой», он доставал из седельной сумки филозофическую книгу, без которой на войну не отправлялся. От этого и подчинённым спокойнее делалось, и сам умиротворялся.
Филозофической книги у Дмитрия, положим, не было. Однако имелся дикционарий политесного обхождения, подаренный Василисой Матвеевной, прекраснейшей из дев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154