кого привел?
– А это иноземцы, что присланы от Великого посольства в наши палестины, учить Преображенских офицеров и солдат воинской премудрости. Ныне повелено князь-кесарем, чтоб допрежь всего чужеземцев в приказ водили, по расопросным избам – показывать, как у нас с изменниками и злодеями поступают. Чтоб страх имели – не забаловали, не заворовались.
– Мудро рассудил Фёдор Юрьевич, – восхитился Ипатий. – Ну заходите, заходите. Поглядите. Скажи, се природный дворянин висит, столбового рода. Своих, мол, не жалеем, если что. А уж с приблудными, скажи, вовсе любезничать не станем.
Но толмач, видно, сам знал, что говорить. Зачесал языком чужесловные тарабары. Ипатий понял только, когда про него было сказано: «герр юстицрат Суков». Приосанился.
– А сами они кто?
– Этот вот, – показал Моська на мордатого, с закрученными усами, – немец Петер Анненхоф, мастер мушкетного боя.
Суков мигнул писцу, и тот для памяти и отчетности вывел пером на бумаге: «немец Пётр Анненков».
Про сутулого жердяя в засаленном камзоле толмач объяснил:
– Учитель пистольного боя Анри Сен-Жиль, француз.
«Андрий сын Жилин, француз», – скрипел писец.
Третий был молодой, тощий, востроносенький, пёстрый, как птица попугай: шляпка с пером, ленты-позументы, бабьи чулочки. Пряжки на башмаках Сукову особенно понравились – серебряные, красота.
– А сей цесарский фрязин прислан из Вены, наставлять господ офицеров в шпажном искусстве. Имя ему, – Колобов заглянул в бумажку, – Ансельмо-Виченцо Амато-ди-Гарда.
Тут писец жалобно поглядел на Ипатия Парфёновича: поди-ка, запиши такое. Плюнул, накалякал просто: «шпажный цесарец».
– Повешенных и колесованных стрельцов им уже показывали, – деловито объяснял Моська. – Теперь пусть полюбуются, как у нас с преступников спрос берут. Что это он у тебя снулый такой?
– Сейчас разбудим…
Подал Ипатий знак палачу, тот ответчика водой из ушата окатил. Пока злодей губами шлёпал, в память приходил, Суков объяснил: это Митька Никитин, придворный чашник, заговору потатчик. Пока запирается, но сейчас всю правду скажет.
– Ну-ка, Фимка, ожги. Да гляди у меня: чтоб орать орал, но сызнова в изумление не впал.
Палач плюнул на ладонь, расстарался – красиво, с оттягом.
Но вопрошаемый не закричал, лишь натужно замычал и зубами скрипнул.
Нельзя русскому дворянину перед чужеземцами слабость являть! Митьша сейчас только об этом думал. От боли, перепоясавшей всю спину, в глазах красные круги завертелись. Но не опозорился Никитин, не взвыл.
– Ты что меня, пёс, перед людьми срамишь? – восшипел дьяк на палача. – Ты мне державу не позорь! Они подумают, мы дела не знаем! А ну, лупи!
Кат ударил снова, сильней, да с вывертом. Ему тоже стало зазорно.
Зубы у Митьши были стиснуты так – если ещё сильней, покрошатся. По спине лилась кровь, содранная кожа повисла длинным лоскутом. Но закричать не закричал.
– Бей!
С третьего удара не кричать легче сделалось. Поплыло всё, потемнело. И захотел бы орать – сил не осталось.
«Слава Богу, умираю», – подумал Дмитрий и, что было дальше, не видел, не слышал.

* * *
А дальше было вот что.
Когда упрямый, за державу нерадетельный вор Митька обвис на верёвке, так и не завопив, сильно дьяк заругался на Фимку. Мол, самого его нужно кнутом ободрать за дармоядение и криворучие. У прежнего палача Срамнова этакой стыдобы не вышло бы, у Яшки все супостаты соловушками пели, с первого же удара. И еще всяко ругался.
– Ишь, чего захотел, – бурчал кат обиженно. – Яков Иваныча ему подавай. Срамнов-то ныне, хоть мала птаха, а высоко залетела. Пойдёт он к вам за семишник в день ломаться, а ещё за свои старания и спасибы не дождешься…
Толмачу перед иностранцами тоже было неудобно. А тут еще цесарский фрязин с неудобнопроизносимым именем насмехаться стал:
– Руськи паляч совсем плёхо. Надо из Вена хароши паляч звать, много талер плятить.
Умел, оказывается, шпажный учитель по-русски, сколько нисколько.
– Господин ди-Гарда к языкам большой талан имеет, – кисло молвил Колобов. – Пока из цесарской земли сюда ехал, говорить и понимать изрядно выучился.
«Ох, наябедничаешь ты на меня, крысиный хвост», – подумал про толмача Ипатий и, впав в чувственное расстройство, сказал, чтоб цесарец не кичился:
– Еще неизвестно, какие вы сами-то мастера. Много всяких понаехало, иные лишь вино трескать здоровы.
Ди-Гарда осклабил белые зубы, над которыми перышками торчали два рыжеватых усика.
– О, господин дияк, это, мы можем вам цайген… мостраре… Показать.
Он скинул куцый камзолишко, тряхнул манжетами и плавным, почти девичьим движением вынул из ножен шпагу. Остальные чужеземцы попятились, чтоб не мешать.
Размяв кисть (клинок описал в воздухе три свистящие восьмёрки), цесарец оглядывался вокруг, На чём бы явить ловкость. Наконец придумал.
Встал раскорякой: одна нога согнута, другая, прямая, отставлена назад.
Ка-ак притопнет, ка-ак стукнет каблуком! Подскочил вверх, на добрых полсажени, в воздухе вокруг оси провернулся – и не впереруб, а точнейшим, игольным ударом пронзил верёвку, подвешенную к шкиву. Бесчувственный преступник мешком повалился на пол.
Иностранцы зачем-то пошлепали ладошами, и громко – Ипатий с писцом от неожиданности шарахнулись.
– Это называется делать аплодисман, – снисходительно объяснил им Моська. – Сиречь знак одобрения изрядности в искусстве.
Суков проворчал:
– В рожу бы ему за такое искусство. Веревку, казённую вещь попортил.,,
Чёртов цесарец на это сказал что-то своим – похоже, обидное для Ипатия. Те заржали, и Моська, иуда, тоже улыбнулся.
Потом они промеж собой ещё немножко поговорили, и ди-Гарда сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154