Василиса, наблюдавшая из окна, поняла: Автоном проверяет, не вспомнит ли сын хоть что-то из своего здешнего обитания, а Петя ни в какую. На Зеркалова-старшего, впрочем, княжна и не смотрела, только на двоюродного брата. В груди будто оттаивало что-то, надолго замороженное, но всё ещё живое.
За столом дядя был мрачен и молчалив, но, похоже, не из-за племянницы. Ибо, когда наконец удостоил её беседы, был ласков и приязнен. Ни насмешки, ни снисходительности в его речи не чувствовалось. Он говорил с Василисой не как с неразумным дитём, а как с взрослой.
Сказал, что пора совершеннолетия определяется волей начальства, ибо твёрдого на сей счёт закона на Руси не существует. Так или иначе, сдача опекунства – дело долгое, бумажное, не на один месяц. Тем более назначено оно было по указу самого князь-кесаря. Посему будет лучше, если на время волокиты дорогая племянница поживёт в Москве, у родного дяди. Самый быстрый и короткий путь для барышни восприять отчее наследство – выйти замуж. Не в деревне же княжне Милославской женихов искать? Однако женихи нынче не то, что прежде: смотрят не только на приданое, но и на то, умеет ли дева себя в приличном обществе держать, да политесна ли, да ведает ли иноязычное речение. Все сии премудрости с неба не свалятся, им учиться нужно. Так чего проще? Живи в столице у родных людей, ожидай наследства, а пока обучайся полезным девичьим наукам. Дядя ждал от неё упрямства и сопротивления, и потому собирался долго убеждать, но Василиса не заперечила ни единым словом.
Слушала и, замирая, думала: буду снова жить под одной крышей с ним!

* * *
С того дня миновало два с половиной месяца.
Из деревенщины в изящную столичную демуазель Василиса обратилась быстро. Дело оказалось не столь хитрое.
Изготовили ей платьев с фижмами, корсетов – осанку держать, лифов – грудь подпирать; пошили башмаков козлиной кожи и туфель с разноцветными каблуками. Не пожелала она волоса горячими щипцами завивать – куафёр научил укладывать косу поверху, на грецкий лад. С неделю мучилась, обучаясь у танцмейстера воздушной походке, уместной для благородных дев. После этого началось ученье танцам, нетрудное. Иноязычное речение тоже превзошла быстро, не хуже прочих: из немецкого могла сказать без запинки пятнадцать выражений, из французского – целых тридцать. Бонжур, шер шевалье. Кель плезир. Оревуар. Роб манифик. Куафюр сюперб. Чего больше-то?
Дядя почти всё время проводил на службе или в разъездах. Если же доводилось побыть вместе, Василисе с ним нравилось. Он был с ней неизменно ласков, звал «доченькой», умно говорил о самых разных вещах, смешно шутил, а начнет что рассказывать – заслушаешься.
Приятно, что хвалил за успехи в дамском учении. Дивился, сколь она способна к наукам и всё шептал: «В мать, в мать». Даже странно. Батюшка, бывало, тоже хвалил в разговоре свою покойную жену, но за ум ни разу – всё больше «голубицей безответной», за кротость. Василиса подумала: «Вот они, мужья, не за то нас ценят, за что надо бы».
Отношения с дядей были сердечней, чем с тем, ради кого Василиса оставила родное Сагдеево.
На первый взгляд, Петрушина повадка с детских лет переменилась до неузнаваемости. Двоюродный брат (по-французски «кузен») не грубил, на вопрос и обращение отвечал вежливо, благовоспитанно – не то что давнегодишный мальчишка-дичок. Но эта политесность не радовала. Наоборот, приводила в отчаяние.
Если в десятилетнем Петруше изредка словно просыпалось нечто живое, драгоценное, то этот лощёный кавалер был холодней снега. Кузина его нисколько не занимала.
Уж Василиса и так подступалась, и этак. Брови подводила, мушку в виде сердечка к щеке клеила, а однажды даже набралась смелости, надела платье с вырезом – все перси, какие есть, плотно-преплотно в декольтаж утиснула. А он и не взглянул…
Тогда она решила, что это он из-за её необразованности нос воротит. Мол, о чём с дурой деревенской разговаривать?
Взялась Василиса за чтение книг, какие благородным девам знать необязательно. Заучила прозвания всех грецких-латынских богов и богинь, даже географию с гишторией прочла насквозь и многое оттуда запомнила.
Однако, сколь ни заводила учёных бесед о Цезаре либо об американских островах, впечатлить непреклонного кузена не достигла. А вот древние боги неожиданно пригодились.
В Петрушином возрасте у недорослей обыкновенно бывает много страстей и увлечений. Кто за девками бегает, кто голубей разводит, кто охотой увлекается. Петя же имел только одно пристрастие, редкое. Любил рисовать грифелем и красками, а кроме художества ничем иным не интересовался. И вот пришла ему блажь писать античных богинь.
Доставили баричу из деревни самую красивую бабу. Напарили в бане, нахлестали берёзовым веником и поставили перед Петей телешом.
Когда прислуга шепнула Василисе об этаком бесстыдстве, она чуть в обморок не пала. Побежала подглядывать.
Видит, стоит в мыльной пузыристой бадье румяная красавица, вся налитая, яблоко грызёт. А Петя перед ней одетый, сосредоточенный на доске малюет. Раньше, до образования, Василиса ничего бы не поняла, а тут сразу уразумела: рисует богиню Венус, из морской пены рожденную, яблоко же бабе дадено, чтоб не скучала.
Княжна подглядывала долго, боясь нехорошего. Но ничего такого не было. Художник с бабой и не разговаривал. На холсте понемногу выявлялась древняя деесса небесной красы; вместо яблока держала в руке цветок.
Уже не ревнуя, а просто любуясь лёгкими взмахами кисти, Василиса вздыхала. С неё, худосочной, богини не напишешь.
Потом кузен рисовал плечистую Минерву и дородную Юнону, для чего привозили ещё баб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154