ничего не поделаешь, дальше--тупик, и вот идут к адвокату... самое плачевное дело, когда люди в безвыходном положении бросаются к адвокату, и нет сомнения, что Хумер попал именно в такое положение, подумал я... Вдруг встал выбор--либо покончить с собой, либо пойти к адвокату, сказал мне Хумер, пишет Эндерер, и, когда он это сказал, меня уже заинтересовало его положение... Тут, пишет Эндерер, меня в нем все заинтересовало, такие потрясающие совпадения, все как-то сошлось... Он уже заговорил очень спокойно, без малейшего волнения и, как я заметил, без всяких отступлений, ограничиваясь только конкретными фактами, пишет Эндерер, неприкрашенная, монотонная безнадежность... Меня вообще не трогают люди, которые ко мне обращаются, пишет Эндерер, но этот человек стал исключением... Вдруг, пишет Эндерер, Хумер говорит: я людей узнаю по одежде, вижу, как одеты, лиц не вижу. Ноги--да, лицо--нет. Сначала, говорит, смотрю на башмаки. Тут мы с вами не сходимся, говорю, я первым делом вижу лицо. Лицо? Нет, говорит. Он и моего лица все двадцать лет не видал, только мою одежду, а я двадцать лет видел его лицо, а как он одет, не видел, оттого, пишет Эндерер, я и его плаща никогда не замечал... А давно у вас этот плащ?--спрашиваю вдруг, и Хумер отвечает: много лет, он не сказал четыре, или пять, или три, или десять, или двенадцать лет, как я ожидал, нет, он сказал много лет, а ведь этот дождевик, безусловно, совсем поношенный, хотя еще теплый, подумал я, а мой дядя Воррингер бросился в реку Силь ровно восемь лет назад, мне показалось, что плащ Хумера старее, ему лет десять, а у дяди плащ был совсем новый, он его от силы год проносил... Но я не спросил Хумера, откуда у него этот плащ, хотя ничего естественней такого вопроса не было: откуда у вас этот плащ? Где вы купили этот плащ? Но я ничего не спросил, в ушах еще долго слышалось, как он сказал: много лет. Но я никак не мог успокоиться, пусть говорит что угодно, все равно я слышу только слова--много лет и думаю: а ведь петли обшиты черной кожей... Сначала смотрю на ноги, говорит Хумер. пишет Эндерер, потом, конечно, на брюки, потому и лицо не успеваю рассмотреть, потому и ваше (мое!) лицо никогда не видал, пишет Эндерер, а я думаю: да он весь сгорбленный, оттого и не видал, Я уже заметил, что у этого Хумера позвоночник был страшно искривлен, я все время за ним наблюдал, пока он тут сидел и съеживался все больше и больше в этом своем дождевике, и позвоночник совсем кривой, я таких и не видал... Его в людях интересует качество их обуви, качество брюк, какой на них костюм, какой пиджак, что касается материалов, он в них толк знает, не хуже, чем в качестве кожаных изделий... Настоящая эта кожа или нет?--спрашивает он себя, и какая... Телячья? Овечья? Шевровая? Или: а может, материал английский? Лица не вижу. говорит, и еще выше подымает плечи, совсем жалкий, и все повторяет: лица не вижу, не вижу... Но я-то ваше лицо хорошо знаю, сказал я, пишет Эндерер, вдруг мне захотелось самому заговорить, пишет Эндерер, чтобы Хумер, говоривший без остановки, замолчал, и я сказал: я-то вас точно знаю давным-давно--и прибавил совсем зря: лицо у вас совершенно особенное, и тут же я почувствовал, как некрасиво так говорить, какая низость вдруг заявить человеку: у вас лицо совершенно особенное, и мой собеседник, наверно, это почувствовал, думаю я и тут же говорю: в отличие от вас я не на башмаки смотрю, как вы, и не на брюки, а сразу на лицо, в лицо. Да, сначала--в лицо. И, помолчав: одежда человека меня не интересует, меня интересует только лицо, и я несколько раз повторил: меня не интересует, как люди одеты, меня всегда интересуют их лица... Смотрю в их лица, и многое в этих людях становится мне понятным, пишет Эндерер, и я вдруг подумал: ходят всякие люди в своих дождевиках, серых, зеленых, действуют друг другу на нервы, в этих дождевиках,--и вдруг говорю вслух своему посетителю: в таком дождевике любая погода нипочем!--а про себя думаю: да ты ненавидишь все, что связано с этими дождевиками,--и вслух повторяю: нет, мол, ничего полезней, чем такой плащ. и чем больше его занашиваешь, говорю, да, так и сказал: занашиваешь--и вышло как-то невежливо, ужасно невежливо--занашиваешь. И чем дольше занашиваешь, говорю, тем больше привыкаешь к этой одежде, говорю, а мысль, что на Хумере плащ моего дядюшки, утонувшего восемь лет назад в реке Силь, не дает мне покоя: с одной стороны, меня интересует судьба этого Хумера, с другой стороны--его дождевик, и я себя спрашиваю: что же тебя больше интересует--дождевик Хумера или его судьба, и. надо сказать, что все же меня больше интересовал дождевик Хумера, чем его судьба, его беда, о которой он мне сказал, я уже все понял, но беда его меня интересовала куда меньше, чем его плащ, однако я не стал спрашивать: откуда у вас этот плащ? Может, думаю, такого человека, как этот. Хумер, надо прямо спросить, всякие намеки тут ни к чему, но я его не спрашивал, думал, конечно, все время, спрошу или нет: с одной стороны, мне было любопытно, а что Хумер мне ответит, если я его спрошу: где вы достали (купили, нашли и т. д.) этот плащ?--но с другой стороны, я боялся ответа, все равно какого, я любого ответа боялся. Я подумал, пишет Эндерер. хватит тебе думать про этот плащ. забудь о нем. довольно, но лишь только я твердо решил--больше про хумеровский плащ не думать, забыть его, выключить его. опять мне в голову ничего, кроме этого плаща, не лезло. Однако я не решился спросить у Хумера, откуда у него этот дождевик. Я подсчитал и сказал себе: восемь лет, ну конечно, восемь лет тому назад в таком плаще мой дядя Воррингер бросился в реку Силь и его выкинуло на берег за Прадлем. но без плаща, да, без плаща, думал я, но вместо того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10