– требует Жан-Жак. – Новости дня уже заканчиваются.Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:– По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.– Вот хорошо, – говорит Жан-Жак, первым доев суп.Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен.Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.Этот дом перестал быть его домом, эта женщина – его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку.– Мама, – спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, – это ты брала мою книжку?– Какую книжку?– «Афалию».– Да.– Ты прочла ее?– Да.Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.– Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.– Что же он вам сказал?Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.«Они его балуют», – думает Луи.Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, – он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.– После «Эсфири»… Расин… для барышень из Сен-Сира… Афалия… Иодай… Абнер… Иезавель… Иоас, царь иудейский… Ему тоже было двенадцать лет.– Тебе только одиннадцать, – перебивает бабушка.– И не говори с полным ртом, – продолжает Луи. – Помолчи. Дети за столом не разговаривают.– Дай ему досказать, – говорит Мари.– Афалия – дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, звали… звали…– Иосавет.– Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.– Возьми апельсин.– Хорошо, мама.Он встает, одной рукой забирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин.– Нам задали на понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.– Первосвященник?– Да.
Вот перед Вами царь, все Ваше упованье!Я охранял его и не жалел забот.О слуги господа, отныне Ваш черед! Там же, действие IV, явление 3-е


– Съешь свой апельсин, – говорит Мари. – Хочешь сыру, Луи? На, бери.Встав, она споро убирает со стола, ставит тарелки в мойку, ополаскивает руки.Луи, перевернув тарелку, кладет сверху кусочек сыру. Он знает, что Мари этого терпеть не может, но делает так ей назло, для самоутверждения.Его растерянность усиливается, все та же растерянность, которую он испытал, застав под душем голую женщину. Изящная и красивая Мари его молодости – да ведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот прежний образ почти забыт, он растворился в женщине, которую в те вечера, когда он является домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нет халтуры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по хозяйству, мать, пестующая детей, мало-помалу вытеснила женщину, которой он, бывало, так гордился, когда они вместе гуляли по улицам.Во всяком случае, эта женщина заставила его себя признать. Луи трудно идти с ней в ногу, приноровиться к ее образу жизни.В его сознании перемешался образ Мари с образом вырытой из земли статуи.Теперь эта кокетливая женщина чем-то напоминает соблазнительных девиц с зазывной походкой, за которыми, отпуская сальные шуточки, увязывались его товарищи на работе, или посетительниц, являвшихся осматривать свои будущие квартиры, чьи тоненькие ножки они украдкой разглядывали, стоя на замусоренной лестничной площадке в своих спецовках, замызганных известью и цементом.Луи не понимает, почему он испытывает не радость, а щемящую боль, видя, как Мари молода и красива.Когда она, вытирая стол, чуть наклоняется к мужу, он видит ее открытые плечи, грудь, вздымающуюся с каждым вздохом. Кожа Мари позолочена солнцем. Должно быть, все лето она исправно загорала на пляже.На пляже в Куронне или Жаи… Не на городском же пляже в Мартиге, где в море плавает нефть…Туда бегали все мальчишки. Парни играли плечами, красуясь перед девушками своими роскошными мышцами. А семьи устраивали там по воскресеньям пикник.Пляж по-прежнему существует для многих, многих людей. Бывало, и они с Мари растягивались на песке в обнимку. Не было лета, чтобы солнце и море не покрывало их загаром, чтобы они не радовались жизни, плавая в голубой, с солнечными бликами воде и, перегревшись, не искали под соснами прохлады, наполненной треском стрекоз…Ни одного лета, исключая трех последних. Он играл там с Жан-Жаком, Симоной, но с Ивом – ни разу. Он лишился всего – отдалился от родных, с Мари у него полный разлад.Желтые стены кухни упираются в голубой потолок. Кухонные приборы тянутся вверх, подобно струям белого дыма. От экрана, в который уже уставились Жан-Жак, Симона и бабушка, доносятся вспышки и треск, как от игральных автоматов, когда шарик ударяется о контакты.Его словно бы несет на этих гудящих волнах, качает от рубленых фраз телевизора, от вида Мари, склонившейся к нему с блестящими глазами, в то время как он погружается в небытие.– Мари!!Она еще ниже склоняется над столом, оттирая клеенку губкой.Тревога омрачает все. Стараясь себя растормошить, он глядит на ее загорелые плечи.Мысль скользит, как вода по стакану, беспрестанно возвращаясь к отправной точке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46