Вспоминаю еще раз и слова поэта В. Каменского о встрече с композитором в московском «Кафе поэтов», где тот исполнял свои сочинения: «Ну и темперамент у Прокофьева!..»
Слушая финал сонаты, я видел, ощущал то же. Это впечатление исходило от музыки, от невероятной рихтеровской игры. Наверное, в этом превращении и заклю­чается волшебство настоящего мастера.
Пианист выбрал сонаты из разных периодов жизни композитора, причем Вторую и Четвертую, написанные до революции (кроме финала Четвертой), от Шестой от­деляют десятки лет - огромный отрезок творческой био­графии. Однако непонятно, почему выбраны две сонаты именно молодого Прокофьева?
Загадки стали проясняться, когда началась Четвертая соната. Заразительное буйство красок, гармоний, перепол­нившее предыдущую сонату, в Четвертой словно отошло на второй план. Нечто новое - волевое, сильное и вме­сте с тем сосредоточенное и серьезное - стало главным здесь. Это уже другой Прокофьев. В первой части энер­гия, не раскрываемая до конца, словно сдерживается мощной рукой. Вторая часть сонаты уже не требует это­го укрощающего усилия. Скорее наоборот. Начинается она в нижнем регистре, как будто из глубины сознания. Звуковые краски приглушены. Пианист оцепенел, заду­мавшись над клавиатурой. Постепенно светлея, медленно развертываясь, наплывает дума. Она не отпускает вашего внимания ни на минуту. Испытываешь какое-то заворо­женное состояние. Кажется, так можно просидеть беско­нечно в кругу необычных ощущений.
Эта соната - одна из любимых Святославом Рихте­ром. Не потому ли, что в ней большой простор для раз­мышлений о жизни, философского углубления в себя?
Любопытна история ее создания. У нее есть подзаго­ловок, сделанный композитором: «Из старых тетрадей». В 1908 году в консерватории он начал писать новую со­нату, но не закончил и забросил работу на неопределен­ное время. В том же году сочинил Прокофьев и новую симфонию. Однако ее судьба оказалась несчастливой. Через несколько лет, взглянув на эти свои юношеские сочинения, композитор вдруг увидел, что первая часть сонаты и анданте из симфонии как будто созданы друг для друга. Так родились две части новой - Четвертой - сонаты. Осталось дописать третью часть - финал, кото­рый был начат еще в консерватории. Но он, видимо, ни­как не поддавался. Нужно было найти логически закон­ченный выход глубоким и серьезным размышлениям о жизни, которые легли в основу первых двух частей.
И вот Святослав Рихтер играет финал. Кажется, це­лый сноп света ворвался в зал. Пожалуй, такой финал произведения особенно понятен сейчас. Но в нем чув­ствуется не только отдохновение от сложных пережива­ний предыдущих частей, не только радостный вихрь. Музыка этой части несет в себе нечто более важное, ка­кой-то взволнованный монолог. Вспомним, при каких об­стоятельствах композитор сочинял ее.
Это была осень 1917 года! Прокофьев жил в это время в Кисловодске. Из Петрограда пришли известия об Ок­тябрьской революции, и он решил немедленно ехать в столицу. «Но пришел поезд с разбитыми окнами, из ко­торого высыпала испуганная буржуазия», - вспоминал в автобиографии композитор. Ему сказали, что он «сошел с ума», что в Москве и Петрограде стреляют, что он вообще не доедет...
Так вот она, буря финала - предчувствие нового, све­жий ветер революции. Пусть не все еще в происходящих событиях было ясно молодому композитору, но его твор­чество этих лет само выражало оптимистическое восприя­тие жизни, было ясным лучом на фоне упаднических настроений большей части буржуазной интеллигенции. Не случайно в 1918 году А. В. Луначарский сказал ему: «Вы революционер в музыке, а мы в жизни - нам надо работать вместе».
Мелодии в сочинениях существуют не сами по себе. Они несут определенную мысль автора, отражают его восприятие жизни. Можно ли бурное революционное на­ступление XX века выразить одними плавными певучи­ми мелодиями? А если сам творец под стать эпохе, име­ет характер новатора, не любящего проторенных путей? Если и ритм и темп жизни - другие, если социальные противоречия достигли гигантских масштабов? Если все это носится в воздухе и этим воздухом дышит худож­ник? Тогда, очевидно, и рождаются такие творцы, как Прокофьев.
И вот что самое поразительное. На наш слух, слух людей второй половины XX века, не производят «ужас­ного» впечатления те произведения Прокофьева, которые когда-то вызывали подлинные скандалы. Вспомним ту же Скифскую сюиту.
Как-то Прокофьев сказал, что один и тот же компози­тор может думать то сложно, то просто. Да, каждый за­мысел рождает и свой характер воплощения. Значит, нужно учиться понимать сложную музыку, чтобы, на­учившись, разделять с автором его большие мысли и глу­бокие чувства.
Прокофьева нужно понимать таким, какой он есть. И учиться слушать, чтобы не терять почву под ногами при первых же звуках такой сонаты, как, например, Шестая.
...Казалось, пианист вонзил руки в клавиатуру. Не­мыслимые удары, аккорды - какое-то грандиозное кру­шение. Все подчинил себе железный, беспощадный ритм. Отбрасываешь слабую попытку понять, где какие темы, откуда начинается разработка. Кажется, что соната пря­мо с нее и началась. С разработки какой-то одной гро­мадной мысли.
Святослав Рихтер, первый исполнитель этого сочине­ния после автора, так определяет смысл сонаты: «С вар­варской смелостью композитор порывает с идеалами ро­мантики и включает в свою музыку сокрушающий пульс XX века». Призываю на помощь биографию Прокофьева. Да, это пульс, пожалуй, еще и зловещий. Композитор начал сочинять Шестую сонату в 1939 году, а закончил в 1940-м.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49