Благодать. И никого ничуть не тяготило, что погорелое место-то.
Что же? На каждой улице, если копнуть поглубже, есть своя черная дыра. Ну да. Или пьяный дом, где пьют все, включая народившихся младенцев, или, к примеру, ведьма живет, что не приведи Господи, а еще встречаются сараи гнилые, почти упавшие, и по ночам в этих затхлых сараях творятся многие истошные дела. Если сейчас ночь, то дальше не читайте!
На каждой улице, будь то Каир, Бомбей или Гвадалахара, всегда был и есть какой-нибудь свой родной изъян с бородавкой, а если нет, то скоро появится.
И то, что на Пухляковской едва не сгорело шестнадцать человек, пожалуй, цветочки по сравнению с каким-нибудь Настасьиным колодцем, в котором каждый год по утопленнице, каждый год…
Остатки несгоревших кирпичей растащили самые домовитые из соседей и укрепили ими свое хозяйство, а место, где стоял колдуновский дом, после нескольких зим разгладилось, закучерявилось и возродилось. И летом там паслись дети, козы и куры, ныряя в пыль вместо бани и устраивая прятки в цветах.
Марсианин
И вот где-то два дня и четыре года назад колдуновский участок обнесли забором. Была ранняя весна, еще в снег можно было провалиться по пояс, и такой стоял колотун…
Понаехали военные машины полевых расцветок «болото-дно», высадился десяток солдат с красными от мороза шеями, и за неделю, да какое там – за шесть дней – большой квадратный колдуновский участок – вдобавок загребли еще весь косогор в начале Пухляковской улицы – обнесли высоченным слепым забором, доска к доске, ничего не видно, поскольку нос не пролезал, и метра три в вышину, будто тут трехметровые воры живут.
И поползли слухи… Купил колдуновскую землю какой-то генерал. То ли бывший моряк-дирижер, то ли эстрадный подводник, а может, диджей-летчик? Ой, в общем, ну такие слухи бестолковые пошли! А машины военные как начали стройматериалы за тот забор возить – кирпичи, бревна, доски и прочий шпунт, – всю дорогу по улице разбили мощными колесами, когда разворачивались.
Местные пухляковские не успевали даже повозмущаться – до того любопытное было зрелище. И через каких-то пять месяцев, аккурат к июлю в готовый терем вселился новый жилец по имени Эдуард по фамилии Бересклетов. В форме с лампасами, аксельбантами, наградным «максимом» и личным танком его так никто и не увидел. Хотя дед Сережа что-то заикался про голубую фуражку – высокую, как у Пиночета, в которой якобы этот Эдуард угощал старика «казбеком» и расспрашивал про бои за рекой Прут.
Да-аа… Веры деду Сереже не было. По причине небольшой, но регулярной запойности характера, а также дальтонизма. Дед Сережа кашлял и не настаивал.
Вся длинная улица тем летом разделилась на три лагеря.
Те, кто плевал на всяких жуликов-генералов со своего крылечка, дружно ненавидели богатого по всему виду армейского казнокрада. Ненавидели по большей части у себя дома и каменьями в нового соседа не швырялись. Вели себя сдержанно.
Вторые завидовали. Причем люто. Считали все. Сколько досок в заборе и почем те доски, сколько кирпичей и почем те кирпичи, сколько бревен и машин у генерала и какого они цвету-роду и страны-матери. Сумма выходила катастрофическая какая-то, просто мешки денег какие-то… И все ждали приезда генеральши, генеральчат и генеральчонков, почему-то уверяя друг друга, что генеральшей будет не кто иная, как сама Алла Борисовна Пугачева.
Такого богатства быстрого, ну как Алладин потер где-то, почесал чего-то, и вдруг оно – рраз! – и вота! Ну, где-то там, в столицах – да-аа, может, но чтобы на погорелом месте, на твоей же улице – о-оо!
А некоторые самые наивные и простые ходили, как дети в зоопарк, смотреть на сказочный дом принца Эдуарда и, проделав шилом дырку в заборе, наблюдали, как солдаты доканчивают строить дом под руководством двух прорабов. Над забором возвели несколько ярких фонарей, и многие бабки из соседских экономили на электричестве, как раньше на керосине, и читали Псалтырь вечером не под сороковаттной лампочкой в кухне, а на подоконнике, который с улицы теперь освещался не хуже рекламы виски где-нибудь на Арбате.
С Эдуардом как с соседом жить стало не намного хуже, чем с погорелым местом, хотя некоторая досада на чужое злато-серебро все же присутствовала, кипела и бурлила. И ничего. Вон картошка тоже кипит, а потом, глядишь, холодная. Хотя, конечно, что-то марсианское в Эдуарде было.
Я люблю
Милый деревянный город Соборск. Заросший вишней и белой смородиной, сладкой, как шаптала. Старый, старше самого царя Ивана Грозного. Стоит на стыке трех областей – двух молочных и одной ситцевой.
Синие луга и зеленые озера окружают его бусами. Ведет к нему узенькая железнодорожная ветка, и трасса ЕД-19 грохочет автомобилями всего в шести километрах от южных улиц города.
Я люблю эту землю. Я целую ее. Милую терпеливую частичку России. У меня сердце разрывается за нее.
Соборск все еще бревенчатый по большей части, правда, центр каменный, то есть дома остались те, давнишние, с каменным низом и надстроенными из кружевного дерева вторыми этажами. Трамвай-однопутка делит город на четыре части, как круглый пирог.
Конечно, не обошлось и без новых зданий, серых кафе, палаток, ларьков, целый микрорайон ужавшихся от последних лет пятиэтажек. Но старая русская благодать чудом уцелела, и яблони с грушами растут везде, где только можно, и особая тишина маленького города, как светлая старушечка во главе большого накрытого стола, за которым сидят ее дети, внуки и правнуки. Целая улица за столом, а родила их изначально, конечно, эта маленькая чудо-Машенька. Одна, почти всегда одна, все на ней, только на ней.
1 2 3 4 5 6 7 8