Рождает детей или их воспитывает когда-то изнасилованная. Выслушивает излияния подруги, ругается с родителями или соседями, полусонная тащится на службу или рисует над оврагом природу — изнасилованная также. Она изнасилованная — и только, в ней (для нее и для нас) это главное, только это и выделено. Но это может быть интересно лишь изначально настроенным в пользу рассказчицы (то же самое — рассказчика), их близким друзьям или род-ствен-ни-кам.
А Света изнасилована, и мстительна, и горда (все почти без отношения к происшедшему с ней), и постоянна в привязанностях, и, по-видимому, ревнива, и скупа (джинсы-то жалко), и наблюдательна, и остроумна, и любит приключения. И это могло бы стать всем интересным. Однако не становится. Посмотрите только, как она замечает перемены в поведении своей подруги или обидчика. Как она их сейчас же комментирует и интерпретирует. Как всякий раз готова посмотреть на себя (и происшедшее с ней) со стороны. Мстительна — да, но не злопамятна же. Прежде всего мы видим, что она боязлива. Но вот уже готова вновь пуститься в отчаяннейшее предприятие. Во-вторых, настраивает всех против себя. И сейчас же это внутри себя переживает.
Робость не мешает ей ни противостоять администрации училища, в том числе устраивая запрещенные выставки, ни обращаться за помощью к местной шпане или в одиночестве бродить по ночному городу. В-третьих, доверчива. И она же всех подозревает в направленных против нее коварных планах. Наконец, готова лечь с первым встречным, а думает только о каком-то своем Володе только и. Она — творческое существо: поэт, художник, не расстается с гитарой. То есть существо живое, исполненное многих страстей, легко превращающихся то в пороки, то в достоинства, которые обстоятельства развивают и раскрывают перед зрителем в их разнообразии и неоднозначности. Автор не успел ее выдать замуж, поэтому мы еще не можем оценить ни ее жертвенной преданности мужу, ни чадолюбия. В его вольном и широком изображении характеров. В небрежном и простом составлении планов. В светлом развитии происшествий. Подражал, следовал, старался угадать. И если никогда не отвечал я на оные, то сие происходило не из презрения. Живой интерес к серии сменяющих друг друга картин должен быть преодолен. (Пробираясь в метро к родовому жилищу.)
Ему нравились эти регулярные еженедельные возвращения. Предстоящая встреча с вечной женой его радовала Николая. Они были венчаны. А значит, и их расставание если и не невозможно, то серьезно затруднено. Никто из них на это не пойдет никогда. Нравилось слово никогда. То есть постоянство и крепость уз, не зависимых ни от чего, что бы с тем или другой ни произошло. Наши узы основаны на чем-то большем, чем простая смена случайных картин наших жизней. (Пробираясь.) И сама эта почти техническая затрудненность расставания. Она имеет, кроме того, и практическое значение. Ее можно при желании преувеличить, например, представить как прямую его невозможность, что очень удобно. Отбросим на время сложный вопрос о переговорах с небесным хозяином, в которых каждый поступок является репликой и только так должен расцениваться, — вопрос, продолжающий его мучить, как в дни его юности, и даже еще больше по мере того, как взрослел. Например, при посторонних объяснениях, с женщиной например, почему я не могу переехать к ней. (Открывая дверь подъезда.) И само это непростое движение к дому, с пересадками и переходами, неторопливое, в отличие от других, например к Инне, которая его ждала к определенному часу и нужно было поспеть. То, что оно необязательно и добровольно, свободно. То, что его не ждут, и мысль о том, что не ждут: приятна. Значит, оно случайно. Предвкушение, как он будет открывать дверь, мешкая и о себе оповещая. И то, как он ее наконец, мешкая и оповещая звоном ключей, открывает. И небрежность, почти неохотность встреч в передней, куда выглянула на звук Тамара, и Тамара, то, как она его выходит встречать, и передняя, пахнущая обувью, с открытой дверью в его кабинет, куда без него никто никогда (слово никогда), и кабинет. Я тебя не ждала сегодня. Как же ты ее бросил. Мне поработать. Привычный обмен приветствиями. Никого я не бросал, думает Николай. А там? Выгнала, что ли, думал Николай, нет. У меня здесь же все. С покосившимися старыми шкафами с книгами вместо современных полок и стенок. Кормить тебя? Да, если можно. Тебя там не кормят? И шкафы, его задвинутый по высокую спинку стул, и стол, пастбище тоскующих статуэток, стая (стадо) статуй-недоростков (на краю пасется) на край слетелись
В здернув крылья — эта, а та — склонившись
Е ле стоя — третья, ногою вертит
Т о ли клоун, то ли еще кто-то
А ткуда взялись вы

Л егкой стопкой слева бумаги чистой
И — — — — — —
Т есно стул придвинут, должно, хозяин
В озвратится скоро, пока же вышел
Куда
(За разборкой старых записей.)
О том, что она еще ничего, думалось с удовольствием. Большеглазая, как в юности, когда он ее еще очень любил, жалко-худая, с прекрасными длинными волосами. И у нее с некоторых пор был любовник, он догадался. И то, что у нее любовник. Пытался его вообразить, как у них это происходит, прислушивался к себе, с удовольствием отмечая вялые уколы ревности. И эти уколы. Вошла. Села. Вероятно, сложив по своему обыкновению руки на коленях. Не обернулся. Пишет. Карандаш задерживается временами. Закинула руки за голову, глубоко запуская их в волосы к корням волос — другая ее любимая поза. Ей нравится, когда к ней спиной и что-то делает, как будто ее нет. Суп будешь? Не знаю, нет, наверное. Оказывается, больше нет ничего. С тех пор как дочери повыходили замуж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9