«Нет, моя девочка, – я должна была это себе повторять, – не глупи. Он просто неряха-поэт, в жизни есть больше этого, про любовь он ни слова не говорил, а у Говарда именно это чувство ко мне, и у меня к нему тоже». Вот что я себе твердила. А какой Говард с виду красивый, а какой хороший человек. И тут Ред, грязный и много пьющий, и, в любом случае, он присутствовал в моей жизни не больше пары дней. Это была одержимость, вот что это было такое, одержимость, – когда я припомнила это слово, мне стало гораздо легче.
Чтоб не затягивать эту историю, мы прибыли в Лондон и поехали в тот самый очень большой отель возле парка в самом центре Лондона, разумеется на такси. Странно, в самом деле, что делает с тобой одежда. Не будь на мне норки, я бы себя чувствовала по-настоящему маленькой и совсем не на своем месте, шагая по тому самому огромному вестибюлю, полному стройных женщин и мужчин с сигарами, а за нами несли чемоданы из свиной кожи, и портье козырнул, когда Говард сунул ему бумажку в десять шиллингов. Вышло так, что я там никого не у видела в такой норке, как у меня, но увидела, что очень многие люди как следует поглядели; кажется, даже услышала чьи-то слова: «Это ее третий муж», будто я была кинозвезда; впрочем, может быть, говорили еще про кого-то. Я пережила самое сильное потрясение в жизни, а может быть, просто не знала Говарда, обнаружив, что мы поселились в апартаментах, которые стоили пятьдесят фунтов в день. Вы только об этом подумайте очень старательно, и увидите, до чего в самом деле смешно иметь кучу денег. Ведь если люди не могут позволить себе столько платить, ну, само собой разумеется, с них бы брали гораздо меньше. Комнаты были прелестные, без всякого сомнения, но наверняка не стоили того, что мы за них платили. Было там скрытое освещение, и кондиционер, и очень великолепная ванная, и коктейль-бар, и Говарду надо было купить бутылки, чтобы его наполнить. А пока мы должны были выпить шампанского, причем чтобы год был правильный, а официант отвесил очень низкий поклон и сказал, будет сделано. И Говард тогда улыбнулся своей счастливой улыбкой и говорит:
– Ну, девочка, я всегда говорил, правда? Я всегда говорил, что когда-нибудь мы взлетим так высоко, как это только возможно, правда? Ну, вот.
– Да, – говорю я. – Но что мы собираемся делать? – Он не вполне понял, что я имею в виду, пока я не объяснила. Я на самом деле хотела сказать – ну и что? Вот мы тут и живем на широкую ногу, но что такого другого мы делаем, кроме как живем в милом месте, едим и пьем милые вещи? Что мы собираемся делать? Вот что я хотела узнать. И Говард сказал:
– Ну, сегодня пообедаем тут внизу в ресторане, а после этого пойдем в театр.
– Чего смотреть? – говорю я.
– Пьесу, о которой очень хорошо отзывается «Таймс», – сказал Говард в своей высокой таймсовой манере. – Называется «Однорукий аплодисмент». В этой пьесе говорится про разложение и упадок окружающего нас мира, очень остроумно.
– Как называется?
– «Однорукий аплодисмент».
– Какое глупое название, – сказала я. – Как же можно одной рукой аплодировать? Надо ведь двумя, правда? Я хочу сказать, ведь просто одной ничего слышно не будет, правда? Чтобы было хоть что-нибудь слышно, надо двумя. – Тут я хлопнула двумя руками и хихикнула, потому что при этом, как в том самом гареме в рекламе «Сушеных Турецких Деликатесов», дверь открылась и вошел официант с шампанским, точно я была какая-нибудь важная восточная леди, хлопком вызывающая слугу.
– Это дзен-буддизм, – сказал Говард. – То, что надо постараться вообразить. – Он дал официанту пять шиллингов, официант глянул на них, точно ему что-то птичка в руку обронила, а потом вышел. Теперь вам ясно, правда? Если бы за такие апартаменты брали всего два фунта, чего они примерно и стоили, он и медяку бы обрадовался. А шампанское было на вкус очень холодное и немножечко уксусное, только я ничего не сказала. У меня не было шанса чего-то сказать, потому что Говард продолжал говорить: – Видишь ли, это способ соприкосновения с Реальностью путем абсурда. – Бедный мальчик, это были опять его фотографические мозги. – Например, вообразить гром без шума и птицу, летающую без тела, без головы или без крыльев. Это считают путем приближения к Богу. – Мне вообще не очень-то нравился смысл этой пьесы, но Говард лучше знал.
Мы поели внизу в ресторане отеля, и, знаете, мне в самом деле понравилось. Ресторан с виду был симпатичный, с потайным освещением, с прелестными белыми салфетками и скатертями, вещи на некоторых столах как бы играли огнями, и сильно пахло вроде рождественского пудинга, но Говард сказал, там готовили всякие вещи на бренди. Я съела восхитительный кусочек рыбы, а потом очень милый и очень холодный трясущийся типа пудинга. Потом был зеленый шартрез и кофе. Не могу вспомнить, что Говард ел, но с огромной и полной тарелки. Мне было тепло и чудесно. Потом взяли такси и поехали на ту самую пьесу. Театр меня немножечко разочаровал, потому что он был очень маленький, а мне как-то казалось, что теперь, когда у нас полно денег, мы должны получать только крупные вещи, вроде крупной пантомимы в большом театре, но, конечно, сезон пантомим еще не начался. И сигарами в том театре не пахло, и там не было лож, как в старом «Ампире» в Брадкастере. Но места у нас были лучшие, по словам Говарда, а именно в первом ряду. Когда поднялся занавес, никого не было, кроме нескольких молодых людей в очень грязной с виду квартире с развешанной стиркой, а одна девушка гладила свое нижнее белье. И эта сцена ни разу не переменилась, оставалась той же самой с начала и до конца всей пьесы. А пьеса была вот про что:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59