Они опускали гроб сантиметр за сантиметром. Потом наступила полная тишина. Маленькие облачка, как бы созданные для беспокойных глаз, быстро проносились по небу. Со стороны кладбищенской часовенки поплыли звуки мелодии, незнакомые мне. Видимо, любимая мелодия Линды. В эту минуту, пока Линда была еще с нами вместе со звуками ее любимой мелодии, несколько пожилых женщин разразились рыданиями. Тело одной из них перегнулось над могилой пополам. С двух сторон ее поддерживали руки двух других женщин. А мне помогали низко свисавшие телеграфные провода, их вид дарил мне утешение. Возможно, самым худшим была даже не смерть. А навязчивое принуждение переосмыслить глупейшую нелепицу жизни (УЧ-МО-КА-вечер) как последнее воспоминание об умершем человеке, придать этому иное толкование. Оба кролика до основания съели свежую зелень с могил. Над местностью лежало в воздухе предгрозовое удушливое ожидание, но грозы все не было. Чайки в пикирующем полете ринулись вниз и напугали приклеившихся к земле улиток. Пастор бросил в могилу три горсти земли и подал женщине, рыдавшей громче всех, руку, но ничего не сказал ей. Кто-то из процессии тоже бросил комья земли на гроб, а кто-то нет. Пастор постоял еще некоторое время у могилы и ушел. Постепенно процессия рассосалась. Я шел в некотором отдалении за мужчинами, направлявшимися в деревню. Я испытывал сильное искушение спросить, где находится дом родителей Линды, ставший отныне для нее домом, где она умерла. Деревня Линды была на удивление неупорядоченным селением из сорока – пятидесяти низеньких домиков. Названий улиц не было, только номера домов. Пейзаж вокруг (засоленные луга, поля, дюны, земля под паром) казался неживым, почти необжитым и даже непригодным для жилья. Некоторые дома окружала высокая живая изгородь из кустов ежевики и старого камышового тростника. У въезда в деревню находился магазин с одной узкой витриной. Над входом висела вывеска: МОДНЫЕ ТЕКСТИЛЬНЫЕ ТОВАРЫ С. ЙЕНСЕНА В самом низу витрины лежали две вязаные жилетки и юбка тонов самой деревни: буро-фиолетовый, грязно-зеленый, серо-желтый. Единственное оживление посреди этой скуки исходило от старого человека и двух маленьких детей, бегавших голышом. Мужчина поливал из шланга маленький огород и направлял иногда струю воды на визжащих от удовольствия детишек. Узкий ров с водой пересекал деревню и вел к заливу, где на берегу стояло несколько рыбачьих лодок. Перед одним домом я увидел небольшую телегу, одна оглобля свисала до земли. В доме рядом находился продуктовый магазин и тоже с узкой витриной. Выставлены были чистящие средства, половые щетки, мухобойки, упаковочная бумага и три мотка толстого шпагата. В глубине виднелась вывеска: ХИМЧИСТКА. ПРИЕМКА ЗДЕСЬ. И чуть ниже: «ЧИСТАЯ ОДЕЖДА ДЕЛАЕТ ЧЕЛОВЕКА СЧАСТЛИВЫМ». На двери висела аспидная доска с написанным от руки объявлением: «Сдается комната». Яна минуту задумался. Может, войти в магазин и спросить, где дом Линдиных родителей, я мог бы переночевать здесь и на следующее утро попытаться поговорить с матерью Линды. Правда, подумал я, вряд ли она захочет говорить с совершенно посторонним человеком, но попытаться было бы можно. Но тут вдруг открылась дверь и из магазина вышла женщина. Дверь так и осталась открытой. На улицу потянуло запахом крутых яиц, огурцов, старой кожи и мыла – живучий запах мертвечины. Через несколько секунд я принял решение – возвращаюсь домой. Автобусная остановка находилась всего в нескольких шагах от продуктового магазина. Ровно через десять часов, около полуночи, я был дома.
7 глава
После возвращения с похорон Хердеген два дня не трогал меня. Я заканчивал работу и сидел просто так. С тех пор как Линда умерла, у меня все время было такое ощущение, будто я живу в обстоятельствах, с грехом пополам подлатанных на скорую руку. Однажды утром в редакцию заявился Ангельмайер и вел длинные междугородние телефонные разговоры за счет редакции, что ему категорически было запрещено. Но он, очевидно, знал, что Хердеген уехал в это утро из города по делам редакции, а меня как лицо компетентное, осуществляющее административный надзор, он всерьез не рассматривал. Возможно, Ангельмайер хотел меня оскорбить, но я не был предрасположен замечать его уколы, да еще и реагировать на них. Вместо этого я вспомнил свою мать. Если я в детстве вдруг начинал хандрить и кукситься, она снимала со шкафа большой чемодан, до отказа набитый разным тряпьем, обрезками тканей, пуговицами, поясами, искусственными плечиками. Я какое-то время перебирал все это неслыханное богатство, приходя порой в дикий экстаз, и вдруг переставал понимать, вылечила меня от скуки игра в тряпки или, наоборот, только сильнее загнала в нее. Примерно так же чувствовал я себя и в эти дни. Я раздумывал, не сходить ли мне в «Зеленое дерево» и не порасспросить ли там про роман Линды. По крайней мере, так я хотя бы выразил, что горюю о Линде и помню о ней. Например, я мог бы поговорить с Киндсфогелем о последней и, вероятно, неразрешимой проблеме романа: хотела ли она рассказать о приставаниях матроса еще на корабле во время плавания или только описывая начало пребывания в Нью-Йорке. В последнее время Линда придерживалась мнения, что роман утратит динамику, если матрос начнет преследовать женщину еще на корабле. А что же тогда останется на долю Нью-Йорка? К сожалению, я не мог дать ей путного совета. Я только мог, как и все остальные коллеги, лишь дискутировать вокруг проблемы. Я даже не хотел дальше встречаться с этими писателями-пропойцами, регулярно посещавшими кабак и из вечера в вечер без конца говорившими о книгах, которые они еще не написали и, скорее всего, никогда и не напишут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47