Прямо в начале зала, справа, висит картина… как же она называется… «Урожай» или что-то в этом роде, неважно, такой чудный летний пейзаж, да вы наверняка знаете! И тут на меня напала такая тоска, такая скука! Я подумала про себя: вот тебе и Сезанн. Посмотрела налево, а там тоже летний пейзаж, названия уже не помню, и я подумала: да такие картинки сейчас висят в каждом классе или у секретарш, кому теперь это нужно?! Гладкие картинки для украшения приемных! Такая скучища, что на меня прямо как паралич напал, стою и шагу не могу шагнуть. Посмотрела на друга – по лицу вижу, что в мыслях он давным-давно на улице. Он уже, пока мы ехали, затосковал. Просто ничего не говорил, чтобы не портить настроение. Потом он мне признался, что еще по дороге в Тюбинген ехал и представлял себе всю эту толчею перед картинами. Стоишь, а тебя пихают со всех сторон, сказал он, слева экскурсия для домохозяек из Рётлингена, справа экскурсия для домохозяек из Бёблингена, сзади несет потом от каких-то старперов, спереди возятся какие-нибудь школьники из Равенсбурга и так далее. Короче говоря, мы сели в машину и поехали домой.
– Так и не посмотрев выставку?
– Так и не посмотрев выставку, – говорит фрау Балькхаузен.
Фрау Балькхаузен выглядит наполовину усталой, наполовину смущенной. Мы молча смотрим, как течет река. Мимо проплывает деревянный столик, ножками кверху. Я сижу и думаю, почему фрау Балькхаузен поведала мне свою историю о тюбингенской скуке. Я нахожу этому только одно подходящее объяснение. Фрау Балькхаузен – ходячее средство паралитического воздействия на окружающий мир. Я тут бессилен. Теперь перед нашим взором проносится разбухший матрац в сопровождении раскоряченных веток и разлапистых коряг. К мосту подъехала полицейская машина, из нее выскакивают трое полицейских, которые тут же перекрывают мост. Ступеньки, ведущие к нему, уже под водой, через мост не пройти. Я рад, что нам есть на что отвлечься. Потому что я не имею ни малейшего понятия, о чем мне еще спросить фрау Балькхаузен, и какие выводы я должен сделать из ее рассказа, и как ей помочь выйти из этого затруднительного положения. Во мне созрело твердое убеждение, что нет на свете человека, который постиг бы (мог бы постичь) жизненную драму фрау Балькхаузен. Да ей и не нужно, чтобы ей помогали, ей нужно, чтобы рядом был кто-то, на кого она могла бы оказывать паралитическое действие. Сегодня ей подвернулся я. В принципе я мог бы уже признаться ей, что наша встреча – следствие недоразумения. Фрау Балькхаузен, я не специалист по ярким впечатлениям, я просто так неловко пошутил, а вы мне и поверили и бросились ко мне в терапевтические объятия. Вполне возможно, что фрау Балькхаузен на это рассмеется, потому что, мне кажется, она ничего не имела бы против моих объятий, без всякой терапии. Теперь к мосту подъехала машина с телевизионщиками. Вот появился оператор, звукооператор и журналистка, за ними – ассистент, который распаковывает аппаратуру. Мы с фрау Балькхаузен наблюдаем за происходящим, приятно проводим время, исповедь злостного обманщика и шарлатана откладывается, с саморазоблачением придется, пожалуй, повременить. Пока же я репетирую про себя оправдательную речь. Видите ли, скажу я ей, я ведь был пьян. А когда я выпью, меня, бывает, заносит. Темперамент такой. Если бы вы знали, как часто мне самому приходится страдать от своей чрезмерной болтливости. Ну вот, что-нибудь в таком духе, должно сойти. Журналистка с микрофоном в руках подходит к прохожим и спрашивает, что они тут делают и как они относятся к наводнению. Прохожие отвечают уклончиво или очень стесняются. Они говорят «Да ничего не делаю», «Случайно шел, увидел», «Не знаю» или просто блеют что-то невразумительное, вроде «Мммее…».
– Меня вот никто не спрашивает, – вдруг говорит фрау Балькхаузен.
– А вам бы хотелось, чтобы вас спросили? Что бы вы тогда ответили?
– Я, конечно, тоже стесняюсь, – говорит фрау Балькхаузен, – но если бы я не стеснялась, я бы сказала, что обожаю наводнение, потому что нет ничего слаще, чем видеть, как этому миру приходит конец.
Фрау Балькхаузен смеется, я тоже смеюсь.
– Эту фразу вы обязательно должны сказать в камеру, – говорю я.
– Да нет, что вы, я стесняюсь, – говорит она. – Как только увижу камеру, я не смогу сказать ни слова, а даже если бы и сказала, то мой ответ все равно вырежут. Им не понравится мое объяснение.
– Почему вырежут? Как раз наоборот, – говорю я. – Сегодня всем нужны только такие хлесткие фразочки, и чем оригинальнее, тем лучше.
– Но я все равно стесняюсь, – говорит фрау Балькхаузен.
– Почему?
– Потому что на самом деле мне хочется сказать что-нибудь простое, незатейливое, я не хочу особо выделяться.
– Простите, но я вам не верю.
– Вы полагаете, что я мечтаю выделиться?
– Да.
– И как мне это устроить?
– Очень просто. Мы пойдем вместе.
– И что потом?
– Мы сделаем вид, что прогуливаемся тут, и как бы между прочим пройдем мимо журналистки, – говорю я. – Она заметит вас и сунет вам микрофон, и тогда вы скажете ту фразу, которую только что сказали мне.
Фрау Балькхаузен сопротивляется для порядка, но мысль о том, что она и впрямь может выступить перед камерой, явно не дает ей покоя. Мы встаем и делаем вид, что собираемся идти в другую сторону. Потом, не сговариваясь, разворачиваемся и направляемся к телевизионщикам. Журналистка замечает фрау Балькхаузен и подходит к ней с любезной улыбкой. Происходит именно то, что я и сказал. Фрау Балькхаузен собирается с духом и говорит: «Я обожаю наводнения, потому что нет ничего слаще, чем видеть, как этому миру приходит конец».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49