«Эти три придурка, включая корову, еще студенты, зелень-зеленью, а уже много знают обо мне». Но, судя по внимательным, пристальным взглядам компашки, становилось ясно: что-то они, пожалуй, многовато знали. Брат с улыбкой осматривал Инку от козырька кепки до лохмотьев на шнурках кед, ухмылялся, и его брови летели навстречу облакам. Потом он продолжал тоном добряка, который сам всего добился в жизни:
 – Ты не меняешься, и это меня утешает. Правда, немного одичала, прямо глаз да глаз за тобой нужен. Она лапочка, мой систер, ведь так? То есть до меня ей далеко, я-то взял от родителей все самое лучшее, а она – их горький осадок. Я так скучаю, а ты даже не звонишь.
Так он говорил, и казалось, что это не брат и не возлюбленный, а уже какой-то случайный, незнакомый человек и даже совершенно первый встречный-поперечный. Компашка смеялась. «Он явно их иногда угощает пивом и покупает всем травку на родительские честные рублики. Поэтому они так дружно оскалили улыбки, а корова-то, корова заливается громче всех, хочет пива или в кино, чтобы с нее слизали помаду», – мило улыбаясь, Инка не теряла возможности оценить ситуацию с трезвостью обиженного дикаря-одиночки.
Со дня этой случайной встречи в городе, что оставила в сердце не то песок, не то камень, Инка стала скрипеть зубами по ночам. Она хныкала во сне и злилась. Щенок! От него же за версту веет вниманием и заботой. Инка никак не могла понять, почему родители больше знать ее не хотят, почему уверены, что она – пятно на семье? Неужели амулеты, бусы из камешков и замшевые платья способны сбить с толку род-племя?
Больше всего она боялась, что однажды, после такой скрипучей ночи, проснувшись на подушке, сырой, словно с потолка бил-шумел водопад, встанет с постели уже другая Инка, сердитая и мстительная. Этого никак нельзя было допустить, потому что надо было обязательно не обозлиться и остаться прежней.
Она признавала: брат очень изменился, его точно подменили, мир его изменился, глаза его стали холоднее зимнего стекла. Но разве все это мешает Инке кружить мечтой вокруг того же лета солнечных ласк, снова с наслаждением переживать замусоленные, засоленные слезами объятия, нежные покусывания, игривые царапанья коготками, бархат его смуглой, встревоженной и разогретой кожи. Лето ведь было хорошее, теплое, и это следует признать. Поэтому Инка упрямо отказывалась ждать от жизни чего бы то ни было, кроме горсточки тех ясных, летних дней. От напряженного ожидания окружающее становилось теснее новеньких джинсов, кусало и раздражало, как грубая шерсть, представлялось зверушкой что качается перед лобовым стеклом и отвлекает от главного – упорного ожидания конкретных событий и конкретного человека. От этого делаешься рассеянной и теряешься.
Нельзя сказать, чтобы Инкина жизнь была уж совсем как беспросветная ночь островов Заполярья. Ничуть, были здесь и солнечные оттепели, было место для удовольствий. По воскресеньям Инка ходила на большой крытый базар отдыхать. Застыв на балконе второго этажа, она с наслаждением дышала ароматами маринованного чеснока и квашеной капусты, рассматривая сверху суету и богато разложенную провизию на лотках. Горы апельсинов и мандаринов, сочно-бордовые окорока с розоватыми прожилками, аккуратно разложенные яблоки, сардельки, бочки с квашеной капустой, аквариумы с живыми карпами, янтарный, тугой мед в банках, пушистая зелень петрушки и укропа восхищали Инку изобилием и красотой.
Она пугалась шума, резких уличных гудков, крикливых дворников, недовольных кассирш. Неожиданное замечание полоумной служащей банка могло испить ее силы на целый день, а несколько незлобных, но болезненных пинков в метро делали недовольной и больной. Ощущая себя весьма уязвимой, она пыталась защититься от натиска мегаполиса в разных его проявлениях. Это было предметом долгих ее размышлений: как спасти себя от шума и дыма городского? Как узнать, не подстерегает ли опасность с копьем вон за тем поворотом, не таится ли где среди переулков зверь-злодей? Как определить, где брод, по какой стороне улицы лучше идти, чтоб дойти? И еще на многие-многие вопросы стоило найти ответ для того, чтобы оставаться в живых и щекотать личико города подошвой своих бордовых кед.
У нее были приметки, лениво, нехотя намекавшие, что завтра состоится, и даже были приметки, чуть-чуть разъясняющие морок этого завтра. Например, кончается крем в тюбике. Инка начинает предчувствовать: что-то произойдет – и не ошибается, хозяин, никого не спросив, в счет зарплаты закажет на весь офис посещение сауны. Или клиент аккуратно подсунет под клавиатуру чаевые. Пустой тюбик крема – это всегда конец маленькой тропинки. Сколько таких тюбиков-тропинок наберется за жизнь, кто бы знал, кто бы предсказал. Иногда она с тревогой пыталась угадать: удастся ли хоть разок купить и размазать по щекам крем, который продают за три Инкиных зарплаты в сияющих отделах, где так солнечно и всегда май. И вообще, использованный тюбик крема пугал Инку: мрачное предсказание. Она спешила избавиться от него заранее, пусть там оставалось немного, только бы не выжимать-выживать все до конца.
Когда Инка по две недели не могла стереть с ногтей старый лак, все сыпалось у нее из рук, все крошилось и кромсалось в усталых, тонких пальцах. А уж если она по рассеянности надевала любой, даже свитер из мягчайшего козьего пуха второй раз, день можно было заранее забыть, гиблый день. Поэтому-то Инка старательно выводила несомненные приметы своей жизни, чтоб хоть как-то обезопасить, уберечь себя. Она сумела выстроить здание своих традиций и ритуалов, не задумываясь, как эта убогая хижина выглядит со стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15