Нет, ревность - не мой случай. Я наорал на ремонтников и
потребовал, чтобы они немедленно зарыли траншею. Но они и так ее уже
зарывали, а когда зарыли окончательно, то залили бетоном, поверх него
положили асфальт, и все опять стало как прежде.
Мириам вернулась как-то в понедельник, лицо у нее было осунувшимся,
словно она за это время очень устала. Меня такой поворот дела совсем не
устраивает, сказал я себе. Вопросов задавать я не стал, но сам подумал: чем,
интересно, она занималась все это время? Мириам села на стул в торговом
зале, не сняв даже перчаток, и вид у нее был обиженный. Она закурила, а я
смотрел на ее пальцы, державшие сигарету, совершенно не зная, как начать
разговор. Чем бы ее занять? думал я. И стал рассказывать ей о войне, о том
случае, когда я целую неделю просидел в подземном убежище, где нас засыпала
вместе с женщиной, у которой был при себе только мешочек соли, и говорила
она на незнакомом мне языке. Потом нам просунули резиновую трубочку и лили
через нее молоко. Засыпанное землей убежище, я, женщина с мешочком соли,
трубка, по которой текло молоко, и бомбы, рвавшиеся на поверхности...
Наконец прибыли спасатели с кирками и выкопали нас, полуживых, как двух
червяков. Женщина ушла сама по себе, а я сам по себе. Я забыл ее лицо, да и
как бы я его запомнил, ведь в убежище было темно. К тому же говорила она на
чужом языке, так что мы и подружиться не могли. А теперь я здесь, торгую
марками, сказал я. В таком случае, я вообще никто, ты хоть марками торгуешь,
ответила Мириам. Этим она хотела мне польстить. Может, ей не понравилась моя
история. А я все говорил и говорил. Никогда еще я столько не говорил, я
рассказал ей, что начал заниматься марками по чистой случайности, но дело
пошло и я втянулся - вы уже об этом знаете. Так я стал торговцем почтовыми
марками. Мириам смотрела на меня, впервые мы сидели вот так и смотрели друг
на друга, и разговаривали, и рассказывали о своей жизни. Ну и болтун же ты,
сказал я себе.
Если честно, то Мириам о себе ничего не сказала, это я все молол
языком. Не исключено, что она хочет от меня что-то скрыть, говорил я себе.
Но что? Я уже не мог больше говорить, хотя и не успел рассказать ей о
полетах и обо всех моих планах. Ограничился только намеками: если бы первая
рыба не рискнула броситься в воду, сказал я, рыбы и по сей день не умели бы
плавать. Я придумал что-то вроде библейской притчи. Мириам молча смотрела на
меня. Но перчатки решила все же снять.
В те дни ко мне часто приходил Бальдассерони: он выискивал в прелой
земле среди червей обломки древнего мрамора. Друзей у меня не много, точнее
сказать, только один, этот самый Бальдассерони, который, конечно же,
коллекционирует марки, хотя коллекционеры у меня никогда симпатии не
вызывали. Нельзя сказать, что Бальдассерони такой уж хороший коллекционер (я
бы даже сказал, что коллекционер он совсем плохой). Его конек - королевские
династии, и марки он располагает на больших листах бумаги, следуя схеме
гигантского генеалогического древа. Король слева, королева - справа, все в
соответствии с альманахом "Гота".
Бальдассерони способен пренебречь редчайшим экземпляром 1849 года или
Эйр-Мейл де Пинедо 1927-го ради какой-нибудь коронованной башки. Он туп, как
все узкие специалисты.
С Бальдассерони мы мало разговариваем, он часто заглядывает ко мне в
магазин, но говорить нам почти не о чем. Если я нахожу какую-нибудь марку,
которой еще нет в его коллекции, я откладываю ее, а потом деру с него
втридорога, потому что дело есть дело, и я заставляю раскошеливаться всех
невзирая на лица, даже своего единственного друга, то есть Бальдассерони.
Иногда он заходит ко мне в магазин и часами копается в альбомах, все
переворачивая вверх дном, роняя марки на пол или прикасаясь к ним потными
пальцами, а я не могу ничего ему сказать: он ведь мой друг.
О Бальдассеронн я знаю мало. Мы с ним на ты, что придает нашим
отношениям дружеский характер, но ничуть не побуждает к откровенности. Мне
известно только, что он живет на Пасседжата ди Рипетта в квартире,
оставленной ему в наследство бабушкой, и что у него есть машина английской
марки "Хилмен", если не ошибаюсь. Не густо, но я не привык приставать с
расспросами к кому бы то ни было, тем более - к другу. Я и сам ничего не
рассказал ему о Мириам. Если человек помалкивает, он может скрыть что
угодно. Но стоит начать откровенничать - все пропало. Предположим, что он
знает ее семью или, опять-таки предположим, что Мириам его родственница.
Трудно даже вообразить, сколько людей находятся в родственных связях с
другими людьми, эти родственные связи распространяются по горизонтали, по
вертикали и даже по диагонали, захватывают настоящее и прошлое, ширясь в
пространстве и во времени. Если вы попробуете покопаться в прошлом, то
убедитесь, что все люди - родственники.
Иногда Бальдассерони является ко мне в магазин с газетой в руках и
говорит: ты видел, что случилось? Я не клюю на приманку, потому что газеты я
тоже читаю и знаю, что ничего не случилось, что это просто прием,
позволяющий ему обратить на себя внимание ближнего. В данном случае ближний
- это я. Если такова его цель, от меня никакого удовлетворения он не
дождется. А иногда он принимается читать газету про себя, словно где-нибудь
в кафе. Я продолжаю заниматься своим делом, даже если в это время не делаю
ничего. Бывают случаи, когда ему удается прервать течение моих мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55