Для сотен миллионов неграмотных ХХ век был темным чуланом, набитым тайнами, шифрами, уловками и непостижными уму сношениями. Люди воевали и умирали только для того, чтобы изменились непонятные пометки на секретных картах. Жизнь стала другой. Война преломила Козловку и раздробила на множество деревушек, разнившихся лишь в мелочах. Печатное слово раскололо род человеческий пополам, и одна половина неостановимо скатывалась в состояние бессловесных животных. Многие неграмотные опознавали буквы алфавита, многие могли сложить буквы вместе и выстроить в ряд различимых звуков — но эти звуки никак не переходили в речь. Услышав собственную невнятицу, мужики тряслись от обиды и гнева и бросали это дело. Печатные буквы, как полупроницаемый барьер, отгораживали их от мира смысла.
Последний раз он видел отца весной позапрошлого года, вскоре после Февральской революции, когда царь отрекся от трона империи, разбитой войной и хаосом. Молодой человек, заснявший множество важных событий, предшествовавших отречению царя, ненадолго вернулся в Москву. Отец прислал ему письмо с приглашением поехать вместе в загородное имение каких-то дальних родственников. Было не очень понятно, кем именно приходятся эти родственники; он не понял, почему овдовевший отец ищет его общества, пока не прибыл домой и не увидел, до чего Антон поседел и сгорбился. Время от времени у отца начиналось сильное параличное дрожание; тогда он прекращал свое занятие, ждал, пока приступ кончится, а потом слабо улыбался, словно хотел показать, что ничуть не обижен.
Даже тарантас был в ужасном состоянии, пружины и сочленения стонали, будто жалуясь на плохую дорогу. Дождь хлестал по дырявой крыше. Между бросками тарантаса и порывами холодного душа молодой человек робко рассказывал про свои недавние приключения, не уверенный, одобрит ли их отец. Сам он не очень понимал, чего именно добился, кроме того, что остался в живых. В 1914 году началась война, и юношу мотало волнами событий, как и других людей. Его забрасывало в Крым и Бессарабию, один раз — в Баку, другой раз — в Хельсинки. Он незамеченным двигался меж окопов с репортажной камерой фирмы «Патэ» на плече. Он снял множество фильмов, большей частью — для русских компаний (Мейер покинул Россию в 1912 году), но отрасль, которая раньше занималась проявкой и показом кинолент, была разрушена, и очень немногие из его творений достигли экранов. Отец вяло реагировал на его истории — о том, как его арестовали турки, о краткой встрече с Керенским — и это убедило его, что старик не осознает ни всей глубины поражения России в войне, ни расстановки политических сил, соперничающих за будущее империи. Кажется, отцу было стыдно за состояние дороги.
Дальние родственники жили в небольшом, но на удивление хорошем имении в небольшой деревеньке на берегу Москвы-реки. Отец и сын вошли под портик с колоннами, и слуги проводили их в бальный зал в глубине дома. Отца и сына тепло встретили. Ливрейные лакеи подали обед в украшенной золотом и хрусталем столовой, откуда через французское окно виднелся обширный газон. В момент их прибытия дождь прекратился, и облака рассеялись.
Всех представили по именам и отчествам, так что он не узнал фамилии краснолицего хозяина с седыми бакенбардами и не мог догадаться, в каком они родстве. Хозяйка обращалась с молодым человеком запросто, словно приходилась ему бабушкой. Она сказала, что он хорош собой, у него приятные манеры, и пора ему жениться. Один гость, чье имя потерялось в бормотании за преградой усов, знал, что юноша работает на фирму «Патэ», и одобрительно заговорил о синематографе. Синематографист воздержался от того, чтобы поведать собеседнику о смерти и разрушениях, которые ему недавно пришлось наблюдать через видоискатель. Обед был прекрасный.
Он хотел сказать, что вся их обеспеченность и безопасность — лишь сон, и скоро наступит пробуждение. Он хотел бы сам пробудить их. В путешествиях по гибнущей империи он видел детей, совершенно изнуренных от голода; они не могли переварить даже ту скудную еду, которой он с ними делился. За столом он едва попробовал ростбифы и вина; его потряс вид мужчин с сальными лицами и сдавленно блеющих женщин.
После обеда, когда мужчины удалились в курительную, он покинул их под каким-то предлогом и без пальто вышел в сад. Дождь смыл облака, и небо сияло, чистое, как фарфор, на котором они только что обедали. Он закрыл глаза и повернулся к солнцу, впитывая лицом теплоту. Замешательство, охватившее его жизнь, на секунду рассеялось. Открыв глаза, он обнаружил, что к нему присоединился отец. Он тоже поднял лицо к солнцу. Через некоторое время Антон сказал:
— Я знаю тропу к реке. Может, ее не развезло.
Лишь когда они пересекли газон и вошли в лес, молодой человек спросил почти обвиняющим тоном:
— Кто все эти люди?
Антон не ответил; к тому времени, как они дошли до узкой тропы, он погрузился в собственные мысли. Сын шел на шаг позади. Они поднялись на небольшой пригорок, и сосны сменились хилыми березками. Земля была влажная, но не грязная. Настойчиво кричали птицы, юноша чуял сладкий запах талого снега и льда. На деревьях уже виднелись почки; земля была черная, богатая, ее пронзали зеленые побеги. Как всегда по окончании зимы в России, природа обновлялась внезапно и яростно. Он понял, что растроган, и заметил, что лицо отца залито слезами.
Антон не мог идти дальше; он даже не мог поднять рук, чтобы закрыть лицо. Молодой человек понял, что отец так реагирует на какие-то обстоятельства этого ранневесеннего дня и, быть может, на его собственный приезд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82