Он вернул пленку Елене. Теперь он был в еще более сложном положении, поскольку видел пленку. Он никогда не докажет, что не разобрал сюжета ленты и не мог установить ее соответствие с линией Партии. Нынче все что угодно может быть поставлено тебе в вину.
— Ладно. Заряжайте проектор. Сколько времени идет лента?
— Девять минут.
Он открыл дверь вагона. Его шофер стоял возле «торникрофта», курил дорогую заграничную сигарету и смотрел в никуда. Астаповское оборудование было загружено в машину. Отряд Шишко, должно быть, уже вошел в монастырь.
В вагоне погас свет. Несколько секунд царила полная тьма, и Астапов всем телом впитывал близость Елены. Совсем как тогда, когда они работали вместе в Самаре — ее присутствие было физически ощутимо. Он сделал шаг вперед, и беглая прядь ее волос защекотала ему лицо. У него в животе что-то перевернулось. Елена отчетливо дышала.
Зажужжал проектор, резкий луч света пронзил вагон по центру и упал на экран. Сразу, безо всяких титров и названия, появилась призрачная серая фигура. Елена протянула руку и подкрутила объектив. Фигура обрела четкость — кажется, это девушка? — опять расплылась и наконец снова стала четкой. Стала видна девушка, лежащая на диване. Астапов вздрогнул, поняв, что это сама Елена, и до него не сразу дошло, что она, господи помилуй, абсолютно голая. В Самаре она так и не согласилась раздеться, стояла насмерть за нижнее белье. Теперь, на экране, плоская, она почти утратила женственность. Она смотрела в камеру — виднелись ее крохотные груди, ноги были задраны, и черные волосы на лобке выглядели дефектом экрана — словно он в этом месте был порван и заштопан. Она подняла указательный палец, демонстрируя его зрителям, как если бы они раньше никогда не видели указательного пальца.
— Что это?
— Просвещение для женщин.
У Астапова пересохло во рту — он смотрел, как экранная Елена потянулась рукой вниз. Она с силой вставила палец в дефект экрана и стала медленно прощупывать его, совершая рукой пилящие движения. Левой рукой она при этом мяла свои груди. Лицо ее, по-прежнему лишенное всякого выражения, смотрело в объектив. Признаков физического возбуждения заметно не было, но частота движений правой руки усилилась, и зад Елены заерзал в такт.
Елена, стоя так близко, что он чувствовал ее дыхание, сказала:
— Вы не поверите, сколько женщин в среде рабочих и крестьян не умеют или стыдятся заниматься самостимуляцией.
Жар, исходивший от нее, усилился, и в голосе появилась чуть заметная хрипотца — живая Елена возбудилась при виде своего поддельного возбуждения на экране. Астапову тоже стало жарко. Она добавила:
— Первый шаг к эмансипации женщины — научить ее удовлетворять собственные потребности. У меня в сценарии это всё объясняется, с цитатами из трудов Маркса и Ильича.
— Нет! — воскликнул Астапов. — Это непристойно!
— Непристойность — буржуазное понятие.
Сцена, безо всяких интертитров, сменилась другой. Астапову опять потребовалось несколько секунд, чтобы понять происходящее на экране. Елена, все еще голая, стояла на четвереньках, прогнув хрупкую спину и выпятив ягодицы. Сцена кончилась до того, как на экране появилась соответствующая часть мужского тела, и замелькали другие изображения: грудь, язык, потом, кажется, влагалище, кажется, задний проход, эрегированный член, еще несколько снимков грудей под разными углами, нелепо невинный локоть и очень крупный план каких-то мокрых, сцепленных между собою, синхронно движущихся органов, которые Астапов не смог опознать. Обнаженное тело внушало ему отвращение, изображать наготу — аморально и непристойно, а оправдывать это цитатами из Маркса и Ильича — немыслимо, но Астапов понял, что эта кинолента дополнительно оскорбляет его своей кошмарной несвязностью.
Здесь не было никакого сюжета, даже буржуазно-банального совращения и покорения. Однако фильм был цельный. Елена отказалась от сюжета, чтобы создать этюд без слов, эротический балаган, действующий на уровне подсознания и абсолютно непозволительный. Отсутствие причинно-следственных связей делало фильм неподконтрольным научно-историческому процессу. В таком фильме могло произойти что угодно. Фильм без текста позволял распоясаться воображению. Он открывал дверь безумию; и контрреволюции тоже. Астапов почувствовал, что его охватывает некогда знакомый трепет, что его тянет вперед, туда, где кишели несвязные образы, сочась похотью и шумом. Мужчин осаждало такое количество картин, такой обширный опыт, что они терялись и не могли понять, что им делать со своей жизнью.
Теперь на экране было лицо Елены в профиль. В кадре было что-то еще. Астапов не мог понять, что это, пока она не ввела этот предмет к себе в рот. Он выдвинулся наружу, потом опять вошел. Она опять вытащила член изо рта, высунула язык, сложила его трубочкой, провела кончиком языка вдоль нижней стороны ствола, показывая зрителям, как это надо делать. Она смотрела прочь, в объектив, а камера в это время неуклюже, по-любительски, отъезжала назад, чтобы показать более широкий план. В кадре стал виден плотный черноволосый молодой человек — он стоял, чуть откинувшись, упираясь ладонями в ягодицы.
Астапов в отчаянии схватился за выключатель, свисавший на проводе у двери, и включил верхний свет, но лента продолжала крутиться — бледное, призрачное изображение.
— Товарищ! — вскричала Елена. Член уже вошел в рот на всю длину. Астапов вздрогнул и понял, что мужчина похож, по крайней мере ростом и цветом волос, и еще чем-то, неопределенно, но решительно похож на одного человека: на него самого, Астапова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82