Она уже вернулась домой?
— Да, но папаша Эжен, если только он не спит, наверняка в скверном настроении.
И он идет по улице без деревьев, где все фонари зажжены словно в праздник, только справляют этот праздник, должно быть, где-нибудь не здесь.
— А на что ему корова?
— Чтоб молоко продавать.
— Тогда почему только одна?
— Потому что он и сам один.
Джейн останавливается у подворотни, где так темно, что кажется, будто за ней сплошная черная стена.
— Вот здесь. Она живет в том конце двора, в загончике, как в деревне. Но я еще никогда не была здесь ночью.
— Идем, не то я отдам тебя индейцам: они точат ножи и смотрят, как поблескивают в темноте твои волосы.
— А вдруг Балибу съест корову?
— Даже когда он превращается в белого волка, он ест только то, что едят обыкновенные кошки.
— А для чего он вообще нужен?
— Чтобы мышат пугать.
Он тащит ее сквозь черную стену, и они попадают во двор, почти вдвое меньший, чем у мамы Пуф, где сильно пахнет навозом. В темноте они натыкаются на колючую проволоку и слышат, как совсем рядом, за низенькой загородкой с навесом, шевелится кто-то очень большой.
— Она красная.
— Красных коров не бывает.
— А ты хоть когда-нибудь видел корову?
— Нет, но я знаю.
Корова, которая уже прилегла, становится на колени, потом на ноги; услышав стук ее копыт по настилу, Джейн шарахается в сторону.
— Как она громко топает! Пошли отсюда.
Но он не двигается с места, и ей ничего не остается, как стоять рядом, вцепившись в его руку.
Корова тянет морду из-за загородки: во рту у нее клочок сена, и челюсти медленно ходят взад и вперед.
— Странно она жует, как будто шиворот-навыворот. У нее, наверно, нет зубов. И потом, она вовсе не красная, а светло-коричневая. Нельзя тебе верить.
— Пошли, Пьеро. Папаша Эжен рассердится, ведь мы ее разбудили.
— Да она вовсе не спала. Смотри, какие у нее большие красивые глаза, совсем как твои!
Он видит, что Джейн на самом деле страшно, быстро проводит рукой по коровьей морде, чувствуя под ладонью жесткую шерсть, и говорит:
— Я ее потрогал. Теперь можно идти.
Обернувшись, он видит, что прямо перед ними, в арке, стоит человек, закутанный в длинный старый плащ, на голове у него дырявая соломенная шляпа, а на ногах башмаки, почти такие же, как у него самого, только без шнурков.
— Это и есть папаша Эжен?
— Ой, это пакостник, — бормочет Джейн, дрожа больше от отвращения, чем от страха. — Он вечно гадости делает. Пошли скорей, не смотри на него.
Этот человек в своем длинном рваном балахоне в его глазах настоящий бедняк, таких он сотни раз видел на картинках; он безуспешно шарит по карманам в поисках теткиных монет, и ему непонятно, почему этот оборванец вызывает у Джейн такое омерзение.
— Это же просто нищий, он не виноват, что он такой.
— Нет, бежим, он сейчас пакости будет делать.
Но тут нищий распахивает плащ и подзывает их, скуля, как пес. Он видит, что под плащом тот совершенно голый, а эта штуковина, выставленная напоказ, у него невероятно огромная и отвратительная, в тысячу раз отвратительнее любой гниющей раны, и он словно цепенеет, не в силах сдвинуться с места. А Джейн уже успела выскочить на тротуар.
— Потрогай, мне больно, — стонет нищий, сделав несколько шагов в его сторону.
В нем вскипает слепая ярость и ненависть, как тогда, когда он после многих месяцев унижений набросился на Жюстена; пальцы его до боли в ногтях царапают гравий, и он изо всех сил, пригоршнями швыряет гальку в это кошмарное видение, пока тот не сползает бесформенным мешком по стене, а он все швыряет и швыряет, не замечая струек крови, не обращая внимания на звериные стоны. И когда руки в конце концов отказываются ему повиноваться, он пинает его ногой куда попало, колотит по обмякшему телу, которое с каждым ударом оседает все больше.
— Скотина! Скотина поганая!
Он все молотит и молотит, и до его слуха еле доносится плач Джейн с тротуара, мычание коровы, крики папаши Эжена, высунувшегося из окна. Наконец кто-то оттаскивает его за плечи и выволакивает на тротуар. Его бьет дрожь, он с трудом втягивает воздух сквозь зубы. И чей-то голос говорит ему:
— А ну спокойно, парень! Ты чуть не убил его, ведь он пьян в стельку.
Джейн гладит его прохладной ладонью по щеке, судорожно всхлипывая.
— Пьеро, зачем ты так? Он же совсем не злой.
— Ну, мышонок, и вояку ты себе нашла! Теперь мне незачем тебя провожать.
Это голос сапожника. А с ним двойняшки, они восхищенно гогочут.
— Когда будем сражаться с ирландцами, непременно возьмем его с собой.
— Он еще почище их дерется!
Папаша Эжен тоже притащился, впопыхах натянув штаны на ночную рубашку.
— Ну, что теперь прикажете с ним делать?
— Да пусть себе здесь дрыхнет! Не подохнет, не бойся. А если к утру не протрезвеет, напусти на него корову. А вы быстренько марш домой!
Близнецы медленно отступают, не торопясь выполнять отцовское приказание.
— Я же говорила тебе: не смотри! Его здесь все знают. А тебе, когда ты разозлишься, лучше под руку не попадаться!
Оттеснив близнецов к самому дому, сапожник идет провожать его и Джейн до улицы Дорчестер. На прощание он целует Джейн.
— Вам теперь все прямо, никуда не сворачивайте. И не забывайте здороваться с дамами, которые идут в церковь.
Сапожник хлопает его по спине:
— А тебе, петушок, я еще голову намылю, дерись со своими сверстниками, а к взрослым не лезь.
Через несколько шагов они оглядываются: сапожник все еще машет им вслед.
Постепенно он успокаивается, но его так мучает жажда, что он, кажется, выпил бы целое ведро.
— Я даже не знал, что такое бывает.
— Он просто несчастный, больной. А ты, Пьеро, и правда не боишься ничего на свете!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101