С того места, где я стою, они кажутся просто цветными пятнышками, мелькающими среди пузырьков воздуха.
Угорь с самой тощей шеей так широко разевает рот, что на шее у него выступают жилы, и она становится еще длиннее. Может, он зевает, пасть у него такая широкая. А может, завывает, может, это вопль страдания, поглощенный водой.
На обратном пути на пароме у меня так замерзли ноги, что я попросила Гордона спуститься на нижнюю палубу. Он соглашается и, взяв за руку, сводит по ступенькам вниз. Отыскиваем свободный столик у иллюминатора, и Гордон отправляется за кофе. Возвращается с двумя пластмассовыми чашками, над которыми вьется дымок, и бросает мне пакетик с шоколадками в разноцветных обертках.
– Спасибо, – благодарю его, – не развернешь одну для меня? У меня руки просто окоченели.
Гордон растирает мне руки, приговаривая: «Ах ты, моя бедняжечка!» Трет сильно, потом согревает своим дыханием, опять растирает.
– Погрей их о чашку, кофе горячий, – предлагает он.
Так и делаю. На какую-то секунду у меня возникает ощущение, что я готова во всем беспрекословно повиноваться ему.
Такое впечатление, что Гордону охотно подчиняются все, даже неодушевленные предметы с готовностью на него работают. Машина у него, например, заводится с полоборота. Двигатель всегда в полной боевой готовности, масло меняется точно по графику. Двигатель моей машины в устрашающем состоянии. Если поднимешь капот, не зная, что перед тобой капот машины, то подумаешь, что это какая-то куча хлама; что, очевидно, эта груда искореженного металла и погнутых трубок была каким-то механизмом. Конечно, следует учитывать, что и сам Гордон умеет обращаться с вещами; может отремонтировать родительский дом, починить радиоприемник, привести в порядок двигатель, согреть мои руки.
И с людьми, по-моему, у него складываются честные, недвусмысленные отношения. А мы с Виктором запутались в эмоциях, постоянно во всем сомневаемся, нам всегда кажется, что наши ощущения нас обманывают, что мы принимаем желаемое за действительное. То, что лежит на поверхности, заведомо кажется нам ложным, нам надо обязательно копнуть поглубже. Мы выворачиваем слова наизнанку, стремясь постигнуть их истинный смысл. Гордон спокойно относится ко всем событиям, всегда уверен в том, что все устроится наилучшим образом. Никогда не стремится докопаться до сути, если то, что лежит на поверхности, его устраивает. Такой подход на первый взгляд представляется неосновательным, но в большинстве случаев оказывается совершенно верным. По-моему, Гордон единственный из тех, кого я знаю, понимает, как прекрасна жизнь во всех своих проявлениях, и старается жить, никогда не забывая об этом. Если бы сейчас, сию секунду, Гордон сказал мне: «Оставь Виктора и будь со мной», – я бы ответила: «Как здорово! Почему бы и нет?»
Растворяю шоколадку в кофе. Гордон наблюдает за моими действиями с большим интересом, заглядывает в мою чашку и говорит удивленно: «Смотри-ка, желтая капелька». Конфетка растворилась в горячем кофе, оставив на поверхности желтый кружочек.
Бросаем в чашку другие конфеты: оранжевую, коричневую, желтую, зеленую – и смотрим, какого цвета кружочки образуются на поверхности, при этом вкус шоколада сохраняется. Всю обратную дорогу до Халла Гордон нежен со мной, и хотя эта нежность внешне никак не проявляется, я ощущаю ее, – как вкус шоколада, растворенного в кофе.
На стоянке машин у пирса Пембертон Гордон поворачивается ко мне. Еще не поздно, но солнце уже скрылось за горизонтом. Во многих домах разожгли камины, и в воздухе разносится уютный запах горящих поленьев. Запах дыма напоминает о снеге, хотя земля еще голая. Гордон облокачивается о закрытую дверцу моей машины, руки скрещены на груди. Пристально разглядывая какое-то пятнышко на своем локте, говорит:
– Как-то раз утром ехал я на работу. Опаздывал. Движения на шоссе почти не было, поэтому выехал со стоянки на недозволенной скорости. И сбил кошку, рыжую, с полосками. – Он замолкает с расстроенным видом, чертит носком ботинка круги по гравию.
– Итак, ты сбил кошку, – прерываю я молчание. – Ну и что?
Гордон с недовольным видом смотрит в сторону. Потом переводит взгляд на меня и, глубоко вздохнув, продолжает рассказ:
– Я вылез посмотреть, что случилось, – кошка была еще жива. Кончик хвоста еще шевелился, а в глазах – такое страдание, такое отчаяние. У меня была назначена встреча, на которую я уже опаздывал. Надо было отвезти ее в ветеринарную лечебницу или взять лопату и добить, – что-нибудь одно. А я ничего не сделал. Сел в машину и уехал. Послушай, может, это не такое уж важное происшествие, но изо дня в день, много месяцев подряд вспоминал я эту кошку. Каждый день, черт побери. Тысячу раз в своем воображении спасал ее.
Представляю кошку, сосредоточившую всю силу своего испуганного взгляда на светлых глазах Гордона. Представляю, каким враждебным казался сомкнувшийся вокруг нее мир, с бешеной скоростью закрутивший ее в смертельном водовороте.
– Зачем ты рассказываешь мне все это? – спрашиваю я.
– Потому что мне все-таки кажется, что понимаю тебя. Потому что хочу, чтобы когда-нибудь ты рассказала мне о себе, – отвечает Гордон.
Он кладет мне руки на плечи, как будто собирается поцеловать, но не делает этого.
Залезаю в свою машину. Нажимаю на педаль газа и поворачиваю ключ, пытаясь завести мотор. Гордон стоит рядом, спокойный и уверенный в себе. Меня неудержимо влечет к нему. Интересно, останемся ли мы друзьями, или он исчезнет, перестанет существовать, займет гораздо менее заметное место в моей жизни. Интересно, станем ли мы любовниками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79