В университете на регистрационной карточке написал вымышленный адрес и стер свое имя с почтового ящика. Мне, честно говоря, трудно представить, как можно отважиться на такую полную изоляцию от окружающего мира, проявив при достижении своей цели просто поразительную изобретательность и маниакальное упрямство. Правда, Виктор был болен уже не один год. Забыла, когда у него обнаружили лейкемию, но он тогда еще учился в колледже. В те годы Виктор был уверен, что если поставить перед собой цель и проявить настойчивость, то можно завоевать весь мир; он самоуверенно считал, что изменения, происходящие в клетках крови, можно победить так же, как первокурсник одолевает физику или справляется воскресным утром с похмельем.
Как-то ночью, сидя у костра, который разожгли на берегу моря, мы с Виктором вспоминали все те значительные и незначительные события, благодаря которым очутились в Халле.
– Ты умница, – говорил мне Виктор, – не пытаешься командовать мною. Не мешаешь управляться с болезнью, как мне того хочется. Всю жизнь родители держали меня под каблуком. Борьбе за господство надо мной отдавали все свои силы. У матери было важное преимущество: она не работала. А, кроме того, она обладала прекрасным чувством юмора, в ее голосе всегда звучали жизнерадостные нотки, казалось, что она вот-вот рассмеется. Она была остроумна, благодаря чему ей многое удавалось, – в том числе и наладить со мной отношения. Папа был постоянно занят: то встречи с адвокатами, то с ответчиками. Его работа была связана с предъявлением исков на недвижимое имущество, только благодаря его усилиям и сохранялось наше благосостояние. Денежные сделки, земельные участки, управление имуществом, опека… не знаю, что еще. После смерти матери он запил. Но продолжал сражаться со своими ответчиками и налоговыми инспекторами. Когда я заболел, он совсем потерял голову, бросал деньги на ветер, делал какие-то безумные покупки. Приобрел, например, вертолет…
Отец Виктора, видимо, весьма неуклюже взялся за воспитание своего сына, старался чем-то заинтересовать Виктора: домом, деньгами, приемами, на которые их охотно приглашали. Пытался свести его с нужными людьми в Бостоне, Маблхеде, Хингаме. При таких связях Виктор, где бы он не жил, не чувствовал бы себя оторванным от общества. Мистер Геддес в своих усилиях дошел до того, что забирался даже в гардеробную Виктора и рылся в его вещах, чтобы узнать, что нужно купить сыну. Мистер Геддес не желал считаться с тем, что самой большой любовью Виктора были книги, в которых сам мистер Геддес не разбирался, а поэтому покупал не то, что нужно.
– Ты не представляешь, какие это были мучения, – рассказывал Виктор. – Отец смотрел на меня с такой жалостью, что нетрудно было догадаться, о чем он думает. Он выискивал во мне признаки прогрессирующей болезни. Смотрел на меня с таким видом, словно боялся, что меня сию секунду вывернет наизнанку. Это было ужасно утомительно, и постепенно я стал отдаляться от него. Не мог больше его видеть. Наше бегство от общества не было чем-то спонтанным. Отчуждение накапливалось постепенно и началось давно. Отец требовал от меня безоговорочного подчинения, прямо как сержант, который дерет с солдат три шкуры; он заставлял меня продолжать лечение. Если я всерьез намеревался порвать со всем этим, необходимо было навсегда изгнать его из своей жизни.
Мы сидели у костра, который разожгли на песке, в свитерах и джинсах, ели жареных цыплят и бросали кости в огонь. Это была прекрасная ночь, нежный ветерок раздувал огонь, и пламя костра столбом поднималось к небу. Мы с Виктором не обсуждали всерьез какие-то проблемы, просто он рассказывал мне о старинном трехэтажном особняке из песчаника, в котором прошло его детство, об унылых комнатах, чердаке, где, казалось, обитали духи предков и хранились реликвии, оставшиеся в наследство от тех, кто жил в этом доме десятилетия назад. Я смотрела в огонь костра и видела короткие дубовые столики, на которые можно поставить только вазу с цветами или тусклую масляную лампу. Видела маленького Виктора: вот он ползает в столовой под причудливо изогнутыми ножками буфетов и стульев, вывезенных из Англии. Вот стоит, прижавшись лицом к витражу, на окнах – кружевные занавески, потускневшие от времени, на полу – потертые ковры. Вот Виктор, не в силах дотянуться до горки с кобальтовым фарфором, привстал на цыпочки, вытянувшись стрункой, и сам напоминает собачку стаффордширского фарфора, а его мать объясняет ему разницу между десертными и обеденными тарелками, показывает бокалы для воды, кофейные чашечки, – изысканные вещицы, передающиеся по наследству из поколения в поколение. Ясно слышу ее легкий смех; как у многих англичанок, лицо ее покрыто веснушками, которые унаследовал от нее Виктор. Вот она, прищурившись, рассматривает на свет хрустальные бокалы, отыскивая на них пятна.
Представляла я и мистера Геддеса, брошенного своим сыном; вот он бродит по пустым комнатам, где на столах лежит толстый слой пыли, и сердится на то, что у его сына неизлечимая болезнь крови. Думала о том, что его отец «вычеркнут из списков», как выразился Виктор, и смотрела на чернильно-черное море. Набегающие волны неизменно и неустанно уносили мало-помалу в море прибрежный песок, и так все, абсолютно все, даже наш счастливый костер, исчезнет, не оставив следа.
– Люблю слушать твои рассказы, – сказала я Виктору. Я сидела, прислонившись к нему, и затылком ощущала ворс его свитера. Бутылка пива, стоявшая неподалеку от огня, развалилась на шесть кусков. Виктор крепко прижал меня к себе. – Я не умею так хорошо, как ты, выражать словами свои мысли, – пожаловалась я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79