– Давно это началось? – спрашиваю я, вытирая полотенцем его рот и заставляя высморкаться.
– Несколько часов.
Представляю себе эту картину: Виктор целый день один, у него рвота. У меня такое ощущение, будто из меня вытащили все внутренности, под кожей остался один скелет, как каркас разрушенного здания. Чувствую себя преступницей; это я была теми тремя громилами, которые ворвались в квартиру; это я привязала Виктора к стулу, в кровь разбила ему губу рукояткой пистолета.
И тут замечаю, что изо рта Виктора на самом деле течет струйка крови. Подношу полотенце к свету, падающему из комнаты. На нем ржавые пятна. Мне становится страшно. Меня охватывает ужас, как будто я увидела над горизонтом четко очерченный раструб торнадо. Обдумываю, стоит ли говорить об этом Виктору. Надо ли ему знать, что его рвет кровью. Вспоминаю, как откровенно рассказывает Виктор о своей болезни; какое горькое разочарование скрывается за таким рационально-циничным отношением к своей болезни. А кроме того, мне и не надо говорить ему о кровотечении. Он знает. Должен был почувствовать вкус крови. Он, наверное, ломает голову над тем, сказать ли мне об этом.
– Черт бы тебя побрал, Хилари, – говорит Виктор. Протянув руку, вцепляется мне в волосы и притягивает к себе, лицом к лицу. – Мы как будто договаривались, что ты едешь сюда ухаживать за мной.
Я в растерянности не знаю, что ответить. Хочется высказать так много, успокоить и утешить его. Хочется, чтобы он читал в моем сердце, как в открытой книге, заглянул в глубину моей души, услышал те слова, которые я не в силах выговорить.
– Мы договаривались, что ты будешь ухаживать за мной. – Он медленно и обдуманно произносит каждое слово. Я киваю в знак согласия и прижимаюсь к нему. Проходит не одна минута, прежде чем он находит в себе силы подняться.
Наконец он в постели, лежит, закрыв глаза, одеяло заботливо подоткнуто со всех сторон; примостившись рядом, кладу ему на лоб мокрое полотенце. Сейчас он спокоен, черты лица смягчились. Вспоминаю, как прекрасен был он в ту ночь, когда впервые поцеловал меня. Мы тогда стояли на пристани в Бостоне и смотрели на игрушечную лодку, скутер, которую запустил кто-то из ребятишек; лодочка энергично сражалась с набегавшими на берег волнами. Вспоминаю все, что мы обещали друг другу, все то, что было сказано и что осталось у нас в душе. Интересно, могли бы мы иметь детей? Но при этих мыслях во мне возникает противоестественное для женщины чувство: честно говоря, я рада, что у нас нет детей, рада, что не знаю ни его родителей, ни его друзей, что не надо будет никого утешать, когда он умрет. Нет у меня сил утешать кого-то. Только не сейчас. Не после этого.
Когда Виктор засыпает, на цыпочках проскальзываю в кухню. Умираю от голода, но в холодильнике пусто, только какая-то бурда из риса и свекольного салата – один из компонентов последней диеты Виктора. Овощи все тоже какие-то несъедобные, вроде ревеня. Еще есть палочки черной лакрицы. Очищенный лук, пончик, яйцо вкрутую. Ищу чего-нибудь попроще, вроде орехового масла. В шкафчике, за витаминами, наконец нахожу банку с маслом и с трудом открываю ее широкую крышку. Наливаю стакан молока; выпив залпом, наливаю еще стакан. Намазываю на тост ореховое масло и съедаю, не отходя от раковины. Ем так торопливо, словно боюсь, что его у меня отнимут, словно совершаю что-то постыдное.
В ванной стоит жуткий запах, поэтому принимаюсь мыть ее. Действую бесшумно, воду пускаю тонкой струйкой, только чтобы наполнить раковину. Насыпаю туда соды. Оттираю раковину щеткой, которая нашлась в шкафчике. Отдираю ногтями. В этой квартире все такое ветхое. Туалет в паутине мелких трещинок. Паутинки напоминают коралловый куст: начинаются у основания и пучками расходятся кверху. Старательно скребу раковину, пытаясь вычистить черноту из этих трещинок. Изо всех сил натираю фаянс. Задыхаюсь от запаха аммиака. Щетка выпадает из рук, и я тяжело опускаюсь на пол. Мыльные пузыри скользят по сидению унитаза.
Вытерев руки о джинсы, пытаюсь определить размеры ущерба, нанесенного Виктором нашей квартире. Ванная комната голая, в ней нет ничего, кроме белого фаянса раковины. Исчезли даже зубные щетки. Но, посмотрев на кучу вещей, сваленных на полу, решаю, махнув на все рукой, оставить их разборку до утра. С радостью избавилась бы от них навсегда. Есть в моем характере такая странная черта: я испытываю легкое удовлетворение, если что-нибудь теряется. Как-то раз, например, авиакомпания потеряла мой багаж в Ньюарке. Нормальный человек расстроился бы. А я радовалась обретенной свободе: никакой обузы, только рюкзачок и бумажник. Никаких пожитков – какое счастье! Потом мои вещи нашлись, и мне доставили их на дом, что тоже было неплохо.
В той куче вещей, которую свалил Виктор, очень немногое принадлежит мне. Спортивная рубашка и свитер с разорванным воротом. Роман Генри Джеймса, который так и не удосужилась прочесть. Несколько наклеек. Вещей у меня – кот наплакал. Когда так часто переезжаешь с места на место, как я, постепенно теряешь все, что было.
Подойдя к куче, извлекаю из нее переносной черно-белый телевизор, – тот самый, который я пыталась одолжить миссис Беркл, а она отвергла, – и устанавливаю его на картонной коробке, чтобы можно было смотреть, лежа на кровати. Хочу побыть с Виктором, который спит. Хочу посидеть рядом с ним и посмотреть телевизор, – мысль превосходная. Но только что смотреть? Не знаю ни одной программы. Хочется посмотреть передачи, которых уже не существует, сериалы времен моего детства. Шоу Дика ван Дайка подошло бы как нельзя лучше. Может, покажут передачу из серии «Мир живой природы» или «Ночной киносеанс».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79