Но когда я включаю телевизор, передают последние новости, идут репортажи из разных уголков Соединенных Штатов. В Чикаго бушует метель. Улицы забиты брошенными на произвол судьбы машинами. В сельской местности в Мериленде спокойно и красиво падает снег, фермерские домики выглядят уютными и привлекательными. Конечно, ради контраста, – побережье Флориды, отдыхающие спасаются от полуденного зноя в прохладных волнах океана.
А потом идет репортаж о парашютисте из Южной Калифорнии. Совершая прыжок с парашютом, он заранее прикрепил к себе кинокамеру, чтобы заснять свой полет с высоты десяти тысяч футов. Ведущий бесстрастным и убедительным голосом объясняет телезрителям, что парашют был, как выяснилось, прикреплен небрежно. Через несколько сотен ярдов он соскользнул, и человек пролетел все тысячи футов, все еще держа в руках кинокамеру.
Смотрю этот репортаж и чувствую, что внутри у меня все сжимается от ужаса. Особенно невыносимо видеть те кадры, которые отснял сам парашютист, он держал в руках кинокамеру, а после падения из нее извлекли пленку. Великолепное начало: прекрасные виды озера Эльсинор с высоты десяти тысяч футов, другие парашютисты парят в свободном падении, один за другим раскрываются куполы парашютов. При виде этого полета испытываешь благоговейный трепет: безграничные просторы неба, красивые виды. Камера панорамирует вниз, на землю. И вдруг резкий рывок: парашютист понимает, что у него исчез парашют. Его рука мелькает перед объективом; он поворачивает камеру вверх: из черной дыры самолета высовываются люди, что-то кричат, указывая вниз. Потом он опускает камеру, видны его ноги. Далеко внизу лениво кружится земля. Наконец, сжалившись над телезрителями, канал новостей возвращается к журналисту, ведущему репортаж с места событий.
Виктор шевелится во сне, что-то бормочет. Выключив телевизор, ложусь рядом с ним. От него очень сильно пахнет. Я рада, что он просыпается, хотя понимаю, что ему нужен отдых. Только что увиденный репортаж напугал меня. Меня бьет нервная дрожь. Прижимаюсь к Виктору, он обнимает меня.
– Кажется, пора принимать решения, – шепчет он мне на ухо. – Наверное, происходит что-то серьезное.
– Может, это простуда, – успокаиваю его, – как у всех.
Виктор бормочет:
– Это уже не в первый раз. Просто сегодня было хуже прежнего.
Не могу забыть того парашютиста, перед глазами мелькают все те же кадры: как он отчаянно машет руками, синие бескрайние просторы неба.
– Может, съел что-то, – говорю я. Говорю громко, прямо в ухо. Обнимаю его за плечи, с такой силой сжимаю их, что ему становится больно. Целую в шею, впиваюсь зубами в кожу. Не могу найти нужных слов. Хочу, чтобы он сию секунду сел. Хочу видеть его лицо, ощущать его силу. Хочу, чтобы он подмял меня под себя, взял меня. Хочу, чтобы он заорал на меня, забегал по комнате, чтобы схватил меня за волосы, как это было в ванной. Все, что угодно. Но Виктор неподвижен. Он уже снова спит, его рука медленно сползает с моего тела.
А моя проблема заключается в том, что не чувствую никакой усталости. Я встревожена, взволнована, у меня в голове гудит от переполняющей меня энергии. Может, это из-за аммиака. Сна ни в одном глазу. Понимаю, что если буду ходить по квартире, потревожу Виктора. Чем бы заняться, чтобы не было шума?
Иду на кухню, стою над кухонным столом с фломастером в руке. Рисую оранжевую рожу на блокноте для записей поручений, которым мы не пользуемся. Разыскиваю сигареты Виктора и, закурив, пытаюсь выпускать дым так, чтобы одно колечко проходило через другое. Вырываю из журнала страницу рекламы и разрезаю на кусочки улыбающееся женское лицо. Потом пытаюсь сложить эти кусочки. Мою свои грязные туфли и протираю резиновые подошвы бумажным полотенцем. Услышав грохот реактивных двигателей, подхожу к окну. Самолеты уже пронеслись мимо, их сверкающие огни слабеют с каждой секундой.
Надо пойти погулять. Пойду на берег, промерзну до костей, буду с фонарем бродить по холодному песку, смотреть на длинные полосы сухих водорослей, разбитые раковины, на камни, которые в темноте так похожи на крабов. Подышу морозным воздухом и тогда, наконец, почувствую усталость.
Быстро натягиваю куртку, вытаскиваю телевизионный шнур из розетки и с телевизором под мышкой выскальзываю из квартиры. Спустившись вниз, подхожу к двери миссис Беркл, но внезапно меня охватывает робость, постучать не решаюсь. Обнаружив в кармане куртки огрызок карандаша, пишу записку на обороте счета бакалейного отдела: «Миссис Беркл, мы с Виктором купили новый телевизор и не хотим, чтобы два телевизора загромождали квартиру. Не могли бы вы найти применение этому? Были бы вам весьма признательны».
Оставив телевизор около двери, выхожу на улицу. Холодно, убийственно холодно. В спальне миссис Беркл горит свет. Мне становится не по себе: с чего это такой пожилой человек бодрствует в столь поздний час? Может, она больна? Или, может, случилось что-то? Мы с ней не виделись больше недели. Чувствую свою вину, но мне необходимо во что бы то ни стало убедиться, что миссис Беркл жива.
Решаю заглянуть в окно; нырнув под решетку, попадаю в узкий промежуток между домом и кустами. Пробираюсь вдоль стены дома, производя при этом слишком много шума, отвожу в сторону ветки, чтобы не поцарапаться. Ухватившись руками за выступ и прижавшись к стене, подтягиваюсь к окну.
Ее спальня напоминает по форме коробочку, в ней высокая узкая кровать и несколько круглых коробок для шляп, сваленных в углу, возле комода. Столики покрыты белыми кружевными салфетками, ночник, бюро. Миссис Беркл в ярко-оранжевом махровом халате с голубыми цветочками пристроилась в уголке своей постели;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79