Он закуривает, выпуская струю дыма над головой отца. – Все эти лечения, вся эта болезнь…
– Очень странное общество, где люди убивают себя скуки ради, – прерывает его мистер Геддес.
– Десять с половиной лет я болен. Ты ведь никогда не болел так… у тебя нет необходимого в данной ситуации опыта, а потому не тебе судить об этом.
– Ты убиваешь себя, – говорит мистер Геддес, указывая на Виктора дрожащим пальцем.
– Я болен гораздо серьезнее, чем тебе представляется. Между прочим, я умирал почти десять лет.
– Нет. Была надежда.
– Я устал, – заявляет Виктор, глубоко затягиваясь сигаретой. В его голосе какие-то новые для меня интонации, раньше их не было. Безысходно-тоскливая нота. И я опять вспоминаю, как нелегко далось Виктору решение; не один час пролежал он в постели, прислушиваясь к доносившимся до него звукам нормальной жизни, в которой для него не было места. Он поворачивается к отцу и мягко произносит:
– Устал я от этой «надежды», как ты ее называешь.
– Черт бы тебя побрал! – восклицает мистер Геддес, сгибаясь пополам, как будто получил удар в живот. – Черт бы тебя побрал за то, что ты устал! – Он чуть ли не танцует перед Виктором, седые кудри на его красивой голове подпрыгивают, губы сжаты точно так же, как у Виктора. Узнаю в его лице знакомые черты: подбородок, как у Виктора, и такой же высокий лоб в морщинках. Он сутулится, спина согнута, плечи опущены, но это придает ему еще больше изящества и делает его моложе. Он набрасывается на Виктора с новой силой, повторяя одни и те же аргументы.
Приношу бутылку с остатками вина и ставлю ее на столик, а сама удаляюсь на кухню. Пристраиваюсь там на табуретке, меня бьет дрожь. Чтобы успокоиться, выдергиваю шнурки из своих уличных туфель, а потом снова зашнуровываю их. Навожу порядок в холодильнике.
Из комнаты до меня доносится низкий голос Виктора:
– Не говори мне, что я не хочу жить! Конечно, хочу. Если бы можно было жить без этой болезни, – другое дело, разве не так? Если бы самоубийца мог избавиться от своих несчастий, не убивая себя, – как, по-твоему, стал бы он так делать? Самоубийство, – а в моем случае его нет и в помине, – есть выражение скрытой воли к жизни.
– Кто тебе это сказал?
– Артур Шопенгауэр. Философ девятнадцатого века.
– Что он знал? Он жил до того, как у нас появилась химиотерапия.
Слышу, как Виктор тяжело вздыхает, и представляю, как он при этом закатывает глаза.
– Честно говоря, отец, по-моему, я веду себя как человек цивилизованный, – говорит Виктор. – Ты, возможно, не знаешь, что людям других культур мое решение не показалось бы странным. Канадские эскимосы племени иглу, например, верили, что насильственная смерть – единственный способ попасть в рай.
– Какие еще пернатые эскимосы? Не знаю никаких пернатых эскимосов.
– Канадские эскимосы. Смерть по естественным причинам они рассматривали как серьезное препятствие на пути к вечному блаженству.
– Разве естественно умереть молодым? – спрашивает отец Виктора.
Они наконец умолкают, и я выползаю из кухни.
Виктор сидит в своем кресле, мелкими глотками отпивает вино. Под глазами синева, как будто он получил двойной нокаут. Над верхней губой капельки пота, влажные волосы прилипли ко лбу. Действие небольшой дозы морфия, конечно, уже кончилось. Обороняться от нападок отца нелегко, на стороне того все преимущества внезапного нападения. Комната в клубах дыма, окна почти не видно. Мистер Геддес говорит быстро и тихо. Он объясняет, как легко будет Виктору в больнице, как рад будет сам Виктор, что не признал себя побежденным.
– Тебе достаточно четырех лет ремиссии, чтобы ты почувствовал себя почти здоровым, – говорит он.
– Папа, – терпеливо возражает ему Виктор, – у меня ни разу не было даже двух лет ремиссии, и я не поеду, повторяю, не поеду в эту больницу, будь она проклята.
Звонит телефон, и Виктор отправляется на кухню, чтобы взять трубку.
– Мистер Геддес, – предлагаю я, – хотите перекусить?
– Называйте меня, пожалуйста, Ричардом, – просит он. – Бурбон у вас найдется?
Из кухни доносится голос Виктора. Он говорит:
– Дружище, не могу сейчас разговаривать с тобой. У меня здесь отец устраивает сцену. Поговори с Хилари.
– Извините, – говорю я Ричарду и направляюсь в кухню. Виктор стоит, держа телефонную трубку на почтительном расстоянии от уха. Гордон что-то кричит: из трубки доносится его громкий голос.
– Поговори с Гордоном, – обращается ко мне Виктор. – Он пьян. И не давай отцу никакого бурбона.
Виктор останавливается в дверях комнаты.
– Папа! – зовет он. – Ты не получишь здесь больше выпивки! Бар закроется, как только допьешь свое вино.
– Ты мне говоришь, чтобы я не пил? С каких это пор ты заботишься о здоровье? Посмотри, как ты живешь! Посмотри на эту кучу тряпья на полу. Наверно, у тебя нет и приличного туалета?
– Там, – отвечает Виктор, указывая по направлению ванной комнаты.
– Гордон, – шепчу я в трубку, – Гордон, с тобой все в порядке?
– То, что мы делаем, – отвратительно. Это мерзко, – говорит Гордон. Он невнятно произносит слова и не способен связно составить предложение. С минуту его голос просто гудит у меня в ушах, потом почти исчезает и доносится издалека, как будто унесенный ветром.
– Гордон, я тебя не слышу. Держи трубку ближе ко рту.
– Хочу поговорить с Виктором, – заявляет Гордон. – Мне надо. Он мой друг. Он только что сказал мне «дружище». Я хотел рассказать ему, что мы с тобой… как ты это называешь? А он не захотел говорить со мной.
– Гордон! – Я заглядываю в комнату: Виктор стоит у окна, смотрит на улицу. Я шепчу: – Гордон, ты не имеешь права так поступать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79