И пока я вдохновенно смешивала краски и касалась кистью картона, за моей спиной остановился твой будущий дед и стал рассказывать мне сказку, очень похожую на ту, что ты любила слушать перед сном.
– Сначала он мешал мне работать, и я сердилась на этого говорливого красавца, сказавшего, что он итальянец. Но потом, очарованная им и его рассказом, согласилась пойти с ним – бедовая голова! – в ближайший погребок и до самого вечера слушала его, слушала, слушала… В тот вечер он подарил мне вот эту печатку со своего мизинца, – бабушка быстро нащупала ее в шкатулке и подала Божене. – Я носила его первый подарок на среднем пальце. И он был мне дороже всех последующих, даже обручального кольца. Потому что эта вещица – словно его автопортрет: Америго делал ее для себя.
А на следующей странице – последнее, что я написала в своей жизни: портрет безумно влюбленного в меня человека, за день до нашей свадьбы.
Больше я никогда не брала в руки ни кисть, ни пастель… Разве что рисуя вместе с сыном, а потом – нянча Николу и тебя. И, я думаю, ты понимаешь почему.
Помнишь, Божена, я спросила однажды тебя и Томаша, почему у вас нет детей? И по твоему молчанию я тогда очень многое поняла… Боже мой, как мы с тобой похожи! Но только твой бывший муж частенько предпочитал отмалчиваться, а мой себе этого не позволял. И я всегда знала, насколько он чадолюбив и как нужен ему, так долго бывшему бездомным, настоящий теплый дом.
– А живопись никогда не была для меня хобби, так же как и замужество: обручившись с Америго, я сделала выбор – в пользу семьи. И никогда об этом не пожалела… Я не обидела тебя ничем? – Бабушка вопросительно коснулась лица Божены, будто взглянула. Но та улыбалась от счастья. Божена и представить себе не могла, что бабушка – обычно немного закрытая, сдержанная в эмоциях, – так понимает ее.
И словно нащупав на лице внучки улыбку, Сабина продолжила:
– Но я отвлеклась… Вот что рассказал мне высокий незнакомец на горе Петршин. Никогда после он не говорил мне ни о чем подобном, а я не спрашивала. Но оба мы знали, что я ничего не забыла, и тот рассказ не был просто сказкой.
Жил в лагунном городе человек, которого все знали. Звали его так же, как и его далекого предка, тоже преуспевшего в золотых дел мастерстве, – Америго Америги. Он был весьма искусен в своем художестве и имел собственную мастерскую.
До своего двадцатипятилетнего возраста он успел сделать много красивых вещиц, и о нем говорили – а в Венеции зря говорить не станут, – что его изделия столь божественны, как только можно вообразить.
К тридцати годам у него уже была слава первейшего и превосходнейшего золотых дел мастера в Венеции.
Однажды он взялся выполнить сложный заказ: мужской перстень с лилией из красивейших алмазов.
Но это был не простой перстень. Прекрасная лилия скрывала под собой тайник: один из нежных лепестков сдвигался, а под ним перстень был полый. Зачем это нужно, Америго не знал, да и не имел привычки докучать своим заказчикам излишними расспросами.
Америго сделал работу, а впоследствии человек, заказавший ему перстень, был обвинен в убийстве одной знатной дамы: она была отравлена. Ювелир оказался втянутым в расследование дела, и квестура в любой момент могла объявить его соучастником.
Имея повсюду друзей, Америго заранее был осведомлен о том, что случилось и что по венецианским законам ему может грозить, если суд признает его вину. Дело уже клонили к тому, что Америго будто знал, для чего в этом злосчастном перстне предусматривается тайник.
Америго успел продать свой дом одному из друзей, надеясь когда-нибудь выкупить его назад. Веря в магическую силу камней, он предварительно спрятал в нем клад – коллекцию из наиболее ценных камней, веря в то, что это поможет ему вернуть дом назад. Но не зная, какого цвета бывает страх, он не внял ничьим советам и не согласился тайно покинуть Венецию, чтобы переждать, пока все уляжется.
И дождался того, что у него в мастерской нашли пропавший после убийства перстень, видимо подброшенный туда самим следователем, а в перстне был найден яд, которым и была отравлена жертва.
И уже на следующий день громким, как из бочки, голосом, запомнившимся Америго на всю жизнь, председатель городского совета огласил ужаснейший приговор, какой Америго едва ли мог себе представить: лишение свободы и продажа с молотка его мастерской со всем содержимым в пользу одного из монастырей.
Что могло быть страшней для мастера, чем лишиться мастерской, своего инструмента и запасов превосходных камней и металлов?
И когда совет ушел обедать, Америго, видя, что никто из челяди совета за ним не смотрит, сбежал из дворца.
Он направился в ближайшую церковь и, увидев там какого-то монаха, с которым даже не был знаком, именем Божьим попросил спасти его. Добрый брат отвел его в свою монастырскую келью, а когда стемнело, показал ему потайной выход из монастыря, довел до хранимой им гондолы и лишь сказал на прощание: «Сила Божья тебе да поможет».
С этого и начались скитания Америго. Покинув город со стороны Торчелло, он, идя по ночам, а днем скрываясь в зарослях тростника, добрался до Пьяве. Знакомый таможенник в Сан-Доне, у которого Америго и хранил деньги за проданный дом, помог ему с документами. Переждав несколько дней, мой будущий муж простился с Италией навсегда и пустился под чужим именем путешествовать по Европе.
К тому времени, как он увидел меня на дорожке Петршин, он уже несколько лет прожил в Праге, которая пришлась ему по сердцу: и гербом, на котором, подобно венецианскому, красовался венценосный лев, и своей испещренной каналами частью – той, которую мы называем Пражской Венецией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81