— И теперь ты их боишься. Включая щенков.
Она протянула руку и взяла гитару. Струны тихонько запели в темноте. Лица я ее не видел, но голос ее мне не понравился.
В результате я напился. Вторая бутылка, принесенная ДД, оказалась хорошим ликерным вином, рюмочку которого обычно цедят весь вечер. Я покончил с ней за час, заплатив за это невыносимо-сладким привкусом во рту. Поскольку ДД главным образом пел, а не пил, а Наташа к своей рюмке притронулась раз или два, можно смело сказать, что бутылку я сделал в одиночку.
Я сидел, отодвинувшись вместе со своим стулом в глухую тень, почти в самый дальний угол Димкиного кабинета, и меланхолично перебирал шерсть на загривке разлегшегося у моих ног Дария. Как это ни странно, я не чувствовал к нему неприязни, хотя именно он был виновником моего унижения. Это был большой, хорошо откормленный и действительно добродушный пес, совершенно не виноватый в том, что мне почудился в нем страшный лунный зверь из ночных кошмаров. Я не испытывал неприязни и к Лопухину, столь легко и нагло завладевшему вниманием моей девушки. Зато я испытывал сильнейшую неприязнь к самому себе.
Я слушал, как красиво поет ДД, как спокойно и уверенно звучит его гитара, как тихим, родным и печальным голосом подпевает ему Наташа, и презирал себя. Я смотрел на свои руки, на свои большие, сильные руки, и ненавидел их. Эти руки не умели почти ничего — они не умели перебирать струны гитары и писать умные ученые труды, они умели только сжиматься в кулаки и бить. Только к такой работе они и были приспособлены. Когда-то давным-давно у меня была возможность выбирать, и я сделал выбор.
Пальцы, гладившие загривок Дария, сжались и разжались. Минуту пес лежал неподвижно, а потом я почувствовал, как что-то мокрое и шершавое коснулось моей ладони — Дарий лизнул мне руку.
— Спасибо, дружище, — шепнул я. — Ты один меня понимаешь.
Я потянулся за бутылкой, посмотреть, не осталось ли еще какой малости на донышке, и уронил свечу. Это был плохой признак, следовало слегка прийти в форму.
— Пойду умоюсь, — сообщил я, поднимаясь. ДД повел грифом гитары в сторону, давая мне дорогу.
— Давно пора, — язвительно сказала с тахты Наташа.
Приговаривая «смейтесь, смейтесь», я выбрался в коридор и отправился в ванную. Ее мне удалось найти не сразу, так как сначала я попал в кухню, а затем надолго остановился в раздумье перед неплотно прикрытыми дверьми полупрозрачного стекла, за которыми неразборчиво бубнили что-то незнакомые голоса. Сообразив, что если это и ванна, то она наверняка занята, я побрел дальше и нашел, наконец, искомое в конце длинного темного коридора, загроможденного всяким хламом.
В ванной я закрылся изнутри и в течение десяти минут приводил себя в чувство. Делать это несложно, если есть опыт, а его как раз у меня было навалом. Через десять минут я до боли растер свою пьяную морду жестким полотенцем, взглянул на мир значительно более трезвыми глазами и поразился, как это я так быстро сломался с каких-то жалких двух бутылочек винца.
Причесавшись перед огромным, почерневшим от старости и влаги зеркалом, я тихо, стараясь не задевать громоздившиеся на дороге баррикады, вернулся обратно. Перед стеклянными дверями я почему-то снова остановился и прислушался. На этот раз голоса не бубнили, а говорили довольно отчетливо, и уж по крайней мере один из них не был мне незнаком!
Видимо, я действительно был очень пьян, направляясь в ванную, если не смог сразу распознать этот переливающийся из тональности в тональность изменчивый голос-хамелеон. Он говорил, и я даже замер, боясь шевельнуться, услышав отвратительные вкрадчивые интонации:
— Тебе все равно осталось жить недолго, Роман… Месяцы, ну, пускай даже два-три года… Мелочь даже по вашему счету, а потом — ничего, вообще ничего, понимаешь, Роман? Ни добра, ни зла, ни всех этих сказок про воскресение… Ночь, вечная холодная ночь, подумай, Роман, неужели не страшно?
И незнакомый надтреснутый голос насмешливо ответил:
— Не пугай меня, Хромой. Я старый зек, Хромой, и я знаю, что есть вещи и пострашнее смерти. Не без твоей помощи узнал я это, Лысый Убийца, похититель детей… И не боюсь я ночи там. Я боюсь ночи здесь, Хромой.
Послышался неприятный хрустящий звук — как будто перекусили кость. Я, цепенея от поднимающегося откуда-то из глубины тошнотворного ужаса, заглянул в щель между створками двери.
За дверью была большая, заставленная стеллажами и книжными шкафами комната — очевидно, кабинет деда ДД. Сам Лопухин-старший сидел в высоком черном вольтеровском кресле у задернутого тяжелой шторой окна. Он сидел вполоборота ко мне, но горевшая по его правую руку настольная лампа не давала ему увидеть меня, даже если бы я стоял на пороге.
Второй человек, находившийся в кабинете, был виден мне только со спины, но и этого было вполне достаточно, чтобы понять, кто он. Громадная костлявая фигура, одетая на сей раз в какое-то немыслимое черное кожаное пальто до пят, голомозый череп. Зловещие вкрадчивые интонации, перешедшие теперь в мерзкий свистящий шепот:
— Ты выжил из ума, старик… Я предлагаю тебе сделку. Только я могу подарить тебе еще одну жизнь в обмен на чашу. Ну зачем тебе чаша, старик, все равно ты не можешь разбудить ее силу…
— Ты сказал «чаша», Хромой? — неожиданно громко воскликнул Лопухин. — С каких это пор ты осмеливаешься называть ее так?
Черный силуэт отшатнулся. Но через секунду приблизился к креслу почти вплотную, навис над ним, матово поблескивая страшной головой, и зашипел:
— Ты стареешь, Роман, ты с каждым днем все ближе и ближе к смерти, а моя сила все растет… Тебя уже совсем мало, Роман, а меня все больше и больше… Вот потому-то я и называю раритет — чашей…
Я неслышно отодвинулся от двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123